Пётр Алешковский - Секретики

Ее счастливое спокойствие, тепло и радушие, с которым она меня принимала, стараясь первым делом накормить до отвала, говорили о суровых годах работы за трудодни, денег тогда у крестьян не водилось. Когда же я спросил, приходилось ли ей голодать, она ответила: “Вот мама моя хватила беды край, когда хлеб власть выгребала подчистую, но это было, когда я еще не родилась”.

Слушая ее, я вспомнил строчку из пушкинского “Гусара”, которую любила повторять тетя Пеня: “Здесь человека берегут, как на турецкой перестрелке”.

“Петя, ты б привел своего доктора, у меня что-то нога вторую неделю гниет, никак не вылечу”, – оборвав воспоминания, Санькина мама вдруг стянула чулок и принялась разбинтовывать лодыжку. Под грязным бинтом показалась страшная гноящаяся рана. “Вам в больницу надо, это очень опасно”, – сказал я, отворачивая нос от жуткой вони. “Я и говорю, пускай твой доктор посмотрит, – довольная, что показала свою болячку, она принялась наматывать тот же бинт обратно. – Мазью Вишневского мажу, но что-то не помогает”. Тут до меня дошло: “Поймите, мой дед доктор искусствоведческих наук, он не врач. Он не лечит, он занимается историей искусства”.

Она недоверчиво посмотрела на меня и покачала головой: “Доктор – он доктор и есть, пусть и ведческих наук, лишь бы помог”.

Я долго объяснял ей, кто такой доктор наук, говорил об искусстве, напирая на известных ей, как я полагал, Шишкина и Левитана. Она внимательно слушала, а потом, недобро поглядев, сказала: “Я не напрашиваюсь. Не хочет помочь – не надо, скажу своему, свезет меня в медпункт в Мануйлово или в Парфино, в больницу”.

Объяснений моих она явно не поняла, но, что удивительно, приняв решение поехать в больницу, обижаться перестала.

Так мы сидели и гоняли чаи, я смотрел на ее безгрешное лицо, и мне было спокойно и хорошо в натопленной пятистенной избе – главном символе деревенского преуспеяния. На мои попытки узнать, как же они всё-таки жили, я получил ответ, который потом много раз слышал в деревнях: “Как жили? Работали”. Тогда же она вспомнила любимую поговорку своего отца: “Помирать собрался, а рожь сей”. В Тулитове к голоду и холоду были привычны, как к непогоде за окном, зато простому лакомству радовались остро, как радуются дети.

Я пил уже вторую кружку чая, когда за окном протарахтел мотоцикл. Это подкатил мой дружбан Саня, привез из магазина сахар, масло и макароны. Мы тут же сговорились отправиться в Ильмень за окунями. Саня довез меня до Любохова, где я получил разрешение от мамы поехать на рыбалку с ночевкой, и мы покатили на берег. Там побросали в длинную деревянную лодку одеяла и провизию и навесили на корму мотор “Вихрь”. Саня куда-то смотался и притаранил две канистры бензина, сказав: “Слил у отца с зилка, он догадается, что это я, – другим не положено”.

Выехали мы днем и долго плыли по Поле, а затем свернули в протоку, соединяющую ее с озером Ильмень. Длинная устойчивая лодка тянула привязанный сзади челнок. Когда я спросил, для чего он, Саня ответил коротко: “Для окуней”. Перекрикивать истошный вой мотора было трудно, я залез в нос, укрылся старым брезентовым плащом от брызг, летевших из-под форштевня, лежал и поводил глазами по безлюдным берегам, подмечая старые спекшиеся кострища, брошеные бочки из-под бензина, колесные диски и какие-то сельскохозяйственные железяки. Колхоз выезжал на эти богатые заливные луга на покос, бросая после работы всё, чего нельзя было увезти. Так создавался советский культурный слой. Впереди, у зарослей мелкого камыша, статуями стояли цапли. При нашем приближении они срывались и перелетали с отмелей на болотца, которых вокруг было видимо-невидимо. Здесь начинались территории заводей, прудков и болотцев, примыкавших к мелкому в этой части Ильменю. Всюду сновали утки и чайки, парами, но чаще стайками-выводками, ставшими уже на крыло. В грязном прибрежном песке ковырялись длинными носами кулички. Когда мы подплывали, они вспархивали и с писком улетали. Получалось, что мы рассекали водную гладь с мелким птичьим эскортом. Протока вихляла по перенасыщенной влагой земле, где ночевка была возможна лишь на выступающих песчаных холмиках, видных издалека. Сплошная плоскотина с редкими чахлыми деревцами всё никак не хотела распахнуться, хотя дыхание озера уже ощущалось по облакам, клубящимся вдали. Несколько чаек пристроились было сзади, выглядывая рыбу, побитую винтом, но тянущийся за нами челнок сбивал их с толку. Обиженно покричав, они оставили затею поживиться за чужой счет и свернули вбок. Ильмень открылся разом, после очередного поворота русла. Нас внесло в его воды, словно чья-то невидимая рука подтолкнула посудину на зримой границе, где темные торфяные воды протоки соединялись со стальной озерной водой. На мелких барашках лодка заскакала, сменив ритмичный аллюр на тряскую рысь, мотор завыл чуть басовитее. Санька вел лодку к одному ему известным камышам, где мы бросили якорь и, простояв с полчаса, наловили окуней на облетень – местную самодельную снасть. Нацепив на крючок червей, мы забрасывали удочку на всю длину лески и вели ее, а маленькая блесенка летела над дном, как мелкая рыбешка, сверкающая серебристой чешуей. Котелок наловили быстро, и я не хотел уходить, но Санька показал на клонящееся солнце.

– Костер в темноте разводить будем? Давай до завтра, надоест еще, – сказал он, сматывая снасть и заводя мотор.

Причалили к берегу неподалеку. За песчаным пляжем начинался смешанный лес, тянувшийся вдоль кромки воды, насколько хватало глаз. Собрав пожитки, я спрыгнул на мокрый песок и понес их на берег к кострищу, сохранившемуся от чьей-то прежней стоянки. Поставил ногу и тут же отскочил: из песка торчал минометный снаряд с четыреххвостым стабилизатором, в середине патрона тускло поблескивал непробитый медный капсюль. Санька вытянул мину и показал мне свинченную остроносую головку.

– Разряженная, тут их море, они не опасные. Но может и целая попасться. На берегах хорошо, блинов танковых не бывает, а в лесу еще попадаются, вот они опасные, могут рвануть.

В лесу вокруг Любохова было полно заросших окопов, траншей и глубоких ям, оставшихся от землянок. Я по ним полазил и обогатился тремя огромными подковами. Дед Иван объяснил мне, что такими подковывали гигантских баварских тяжеловозов, которые таскали противотанковые пушки Ф-22 и обозное снаряжение. Санька эти подковы много раз находил в лесу неподалеку от нашей деревни, где во время войны находился немецкий фронтовой аэродром.

– После войны саперы тут по лесам не один год работали. Батя говорил, что партизаны в болотах попрятали много оружия, до сих пор лежит, – Санька подмигнул мне, – старики знают места, но хрен скажут.