Пётр Алешковский - Секретики

Я подошел к ней, таща сумку по полу, как собачку на привязи, и, боясь заглянуть в глаза, сказал: “Простите, пожалуйста, я не нарочно. Хотите, сбегаю в аптеку?”

Ей было больно – губы чуть-чуть дрожали, но во взгляде не было ни капельки гнева: “Иди и больше так не делай”. Я был сражен и едва не расплакался. Выходя из класса, я думал о том, что с таким благородством в школе еще не сталкивался. После этого случая я начал заниматься и получил пятерку в году.

Физику преподавал Ануширван Фириевич Кафьян – самый знаменитый учитель нашей школы. Он прошел всю войну в танковых войсках и вернулся домой хромым, одна нога не сгибалась в колене, к тому же у него не было двух пальцев на правой руке, и он привычно сцеплял руки на животе, пряча увечье, что придавало ему внушительный вид. Писал на доске он всегда четко, сам наслаждаясь красотой написанного, но вот беда – в его предмете я не понимал ничего. Анушик был богом и общался только с двумя-тремя моими одноклассниками, собирающимися сдавать физику при поступлении. Говорил он с ярко выраженным армянским акцентом, смешно путая фамилии, что лишь способствовало его популярности.

Ануширван Фириевич Кафьян и Петр Алешковский. Урок физики. 1970-е

– Аляушковский, ты-э, физику не лубишь, не знаэшь, буду двойку ставить. Садись с Блохом на последнюю парту. Аня Блохом тоже физику не лубит, тоже буду двойку ставить, плохая дэвочка.

Аня Блох не любила не только физику, она вообще забила на школу, выпускные сдавала с огромным животом, после экзаменов вышла замуж и тут же уехала с мужем в Израиль.

В своем кабинете Анушик властвовал безраздельно. Он был единственным из учителей, кто позволял себе курить на уроке: вставлял в длинный мундштук сигарету и выпускал дым в распахнутую дверь лаборантской, наблюдая, как мы пишем или списываем контрольную. Его специфические шутки были известны даже в младших классах. В восьмом, когда проходили момент силы, он каждый год рассказывал один и тот же анекдот, а мы повторяли его про себя, счастливые, что уже знаем его наизусть.

– Э-э, Таварьян, ты на охоту ходил?

– Никогда, Ануширван Фириевич, – признавался Тывка, шарящий в физике лучше всех в классе.

– Представь, охотник выходит, видит, стоит ольень и задней ногой правое ухо чьешет. Стрельяет, попадает в ногу и в ухо и ольеня убивает. Одной пулей! Это и есть момент сил, понимаешь? Что есть момент сил, Таварьян?

– Это величина, равная векторному произведению вектора силы и радиус-вектора, проведенного от оси вращения к точке приложения этой силы, – четко выговаривал Тывка.

– Ай, молодец, пятерку ставить буду, правильно, Таварьян!

Даже сейчас, списав воображаемый ответ сотоварища из Википедии и запутавшись в научной терминологии, я ничего не понял. Что уж говорить про тогда… Объяснять доходчиво Кафьян не умел или не считал нужным. Физика осталась моим вторым школьным кошмаром после геометрии. Лишь много лет спустя, заинтересовавшись проблемами времени и прочитав целую кипу научно-популярных книг на эту тему, я понял, что физика сродни философии, прекрасная и стройная наука, преподавать которую у нас в школах по большей части просто не умеют.

Как-то он, задумчивый и мрачный, стоял на кафедре, поглаживая здоровой рукой культю, и долго не мог начать урок. Затем взял какую-то бумажку со стола.

– Стихи, – сказал он вслух. – На армянском. Таварьян, ты стихи писал? – тут он заулыбался.

– Я по-армянски не умею, – признался его любимый ученик.

– Это плохо, надо знать свой язык.

Губы его задвигались, он прочитал шепотом строчку-другую и сунул бумажку в карман.

– Стихи о любви, – глаза его хитро блеснули, – я писал.

Он опять помолчал и вдруг сказал будничным, чуть просевшим голосом:

– Мама у меня умерла. Завтра поеду в Нагорный Карабах маму хоронить.

Еще помолчал, обвел нас всех взглядом.

– Ладно. Тема сегодняшнего урока – первый закон Ньютона. Существуют такие системы отсчета, относительно которых тело сохраняет состояние покоя или равномерного прямолинейного движения, если на него не действуют другие тела или равнодействующая всех приложенных к телу сил равна нулю.

Он схватил мелок и стал писать на доске, повернувшись к нам спиной. На доске возникала формула, мелок крошился, он снова стал обычным богом – недоступным, непонятным и притягивающим. От его мягкого, обворожительного акцента меня клонило в сон, как на сеансе гипноза. Я погружался в состояние абсолютного покоя.

Ануширвана невозможно было не любить. Он был неподражаем, и даже если хмурил кустистые брови, то лишь на миг, чтобы тут же улыбнуться. Он любил всех, кто его окружал, даже Аню Блох и Аляушковского, которые никогда не поймут прекрасную науку физику. Уроки Ануширвана Фириевича не отложились в памяти, как и большинство уроков в нашей школе, но он сам нес особую, теплую энергию, измерить которую в джоулях или килоджоулях было невозможно. Я любил смотреть, как он старательно выводит непонятные закорючки на доске, грузный, хромой и при этом удивительно артистичный и обаятельный.

Физика была последним выпускным экзаменом. Понимая, что не знаю ни одного билета, я шел на него, как на расстрел. Анушику сказали, что я болен, у меня температура, и это было правдой – я всю ночь не спал, готовясь к предстоящей казни. Физик встретил меня, улыбаясь во весь рот: “Больной, да? Не надо болеть, лечись, э. Садись, Аляушковский. Какой билет?” Он взял мой билет, бегло просмотрел вопросы. Отошел. Через минуту подошел сзади и прошептал: “Этот провод сюда подключишь, здесь вот так сделаешь, два ома получишь”. Как получить два ома, я всё равно не понял. Желая помочь, он спросил про закон Архимеда, который, по его мнению, обязан был знать любой человек. Формулировки я не помнил, в голове вертелся глупый стишок. Решив идти напролом, я начал:

Или на свободу? Тут я запнулся. Знал же продолжение:

Но почему-то всё в голове вдруг поменялось местами, кто, куда, впер или выпер? Я быстро прикинул, что дело в массе тела.

– Масса тела из воды… Нет-нет, минуточку, я знаю же. Да-да!

Я уцепился за соломинку: Архимед лег в ванну с водой, значит…

На всякий случай я продемонстрировал пальцем, ткнув им сначала в пол, намекая на ванну, а потом поднял его вверх:

Страшно насупив брови, Анушик смотрел на меня, как на вошь, и людоедски потирал культю.