Пётр Алешковский - Секретики

Мы быстро сварили уху, выхлебали котелок, улеглись на палаточный тент и стали смотреть сквозь костер, как стремительно темнеет небо. Простокваша облаков на глазах створаживалась, плотно запечатывая небосвод. Из него начинала вытягивать тяжелую синеву бездонная утроба озера. Вечерний лет уток уже закончился, и только одинокие чайки еще сновали в полутьме. Их плачущие крики пронзали небеса и глохли, застряв в вате низких туч. Ветер стих, озеро бесшумно лизало прибрежный песок. Воздух густел, наполнялся чем-то неведомым, но не страшным, в нем весело плясали искры от костра. Мы завернулись в одеяла, и я рассказал Саньке о пути из варяг в греки. Он вроде бы слушал, я всё рассказывал и вдруг увидел, что он крепко спит. Тогда я замолчал и немедленно тоже уснул.

Санька растолкал меня до рассвета. Он раздул и подкормил дровами старые угли, повесил над огнем котелок с чаем. Быстро позавтракав, мы покидали в лодку барахло и отчалили. Вышли в озеро, держась недалеко от сливавшегося с урезом воды берега, и закачались на тихих утренних волнах. Солнце еще не взошло, но уже появились чайки. Они-то Саньке и были нужны. Он взял мористее и медленно, по широкой дуге, начал заплывать в озеро, высматривая что-то в бинокль.

– Есть! Погнали! – закричал он и поддал газу. Лодка пошла уверенно. Санька протянул мне бинокль, показывая рукой куда-то вперед. Вглядевшись, я увидел большое скопление чаек. Они взлетали и падали вниз, хаотично кружась над водой.

– Окунь играет! – пояснил Санька, врубил полный газ и, пролетев метров триста, резко выключил мотор. Сразу навалилась тишина. Слышен был только плеск забортной волны, отстукивавшей ритм водоема, как метроном перед исполнением музыкального упражнения. Мой дружбан подтянул челнок и привязал его к борту лодки. Потом достал со дна два больших шеста, один из которых отдал мне.

– Теперь на моторе нельзя, услышит. Толкайся, – сказал он, опустив шест в воду. Мы начали толкаться, и вскоре стало понятно, куда мы плывем. Впереди бурлил огромный котел, над водой летали блестящие рыбешки, словно сама энергия проснувшегося озера разбрызгивала их над его поверхностью. Безжалостная окуневая банда терзала огромную стаю снетка. Воткнув шесты в илистое дно, мы быстро примотали их к уключинам и развернули удочки. А дальше начался невероятный лов, какого больше в моей жизни не было. Каждый заброс облетня приносил по рыбине. Червей тут не требовалось. Поначалу мы еще цепляли на крючок глаз выловленного окунька, но вскоре перестали. Голодные окуни наперегонки неслись на блесну – только успевай доставать и кидать в челнок через плечо, не оборачиваясь. Руки сводило от холодной воды, приходилось колотить пальцами по колену и, почуяв пульсацию возобновленного кровотока, снова забрасывать неказистые блесенки, выхватывавшие из стаи темных озерных окуней – больших, средних и маленьких. Главное было удержаться на зыбком и скользком от рыбьей слизи смоленом днище. Несколько раз, отвязавшись от шестов, мы догоняли сместившуюся стаю и ловили, ловили… Уже взошло солнце, а мы, забыв снять жаркие ватники, продолжали срывать рыбин с крючка исколотыми кровоточащими пальцами – уберечься от колючих плавников было невозможно. Эта гонка длилась часа полтора, и вдруг, как по мановению волшебной палочки, всё стихло. Окунь ушел, чайки, покружив еще над водой, улетели. В изнеможении мы упали на сиденья и какое-то время лежали в полном отупении. Лодку качало на набравшей силу волне, вокруг простиралось бесконечное озеро. Санька научил, как, свесившись за борт, мочить руки в воде – так меньше щипало исколотые пальцы и ладони. Челнок был до середины заполнен окунями! Казалось, мы ловили не удочками, а удачно забросили невод, вытащив из воды всю изголодавшуюся стаю.

– Куда ее столько? – спросил я.

– Свиньи съедят, – заметил Санька. – Понял теперь, зачем челнок был нужен?

Я только кивнул головой.

– Вот как мы ловим! – сказал Санька и завел мотор.

Дома меня, конечно, похвалили. Ведро окуней, которое я принес, чистили долго, а я отсыпался, воспользовавшись правом удачливого добытчика. К домашней ухе я почти не притронулся, она показалась совсем не такой вкусной, как сваренная на озере. А может, мне уже было тошно смотреть на этих чертовых окуней?

Каким ветром надуло в нашу школу этого директора Маклакова, теперь и не упомнить. Невысокого роста, неприметный, с каким-то тонким нервным носом и зализанными назад редкими серыми волосами, в сером же помятом костюмчике, он походил на любопытную и настырную мышь. Он возник незаметно, просто материализовался раз поутру у дверей директорского кабинета на первом этаже. Поводя мутными глазами по спешащим на урок ученикам, он что-то говорил секретарше, и та записывала его слова в толстую тетрадь. На следующий день в школе вывесили приказ: пришедшие в школу без сменной обуви допускаться до занятий не будут. Новое постановление слово в слово копировало аналогичный приказ предыдущего директора. Приученные таскать проклятые мешки с кедами и сандалиями, мы только пожали плечами, ничего своего, похоже, новый начальник выдумать не мог. Какой предмет вел Маклаков, я так никогда и не узнал.

Он закончил войну в капитанском чине, вышел в отставку, заочно отучился в педагогическом и вот – дослужился до директорского кресла. Каждое утро Маклаков прогуливался по коридору и осматривал входящих. Когда звенел звонок на урок, он подходил к дверям школы, вставал напротив них и караулил опоздавших. Указательный палец утыкался в лицо школьника, тонкие губы приоткрывались, и из них вылетало одно слово: “Налево!” Когда набиралось несколько человек, Маклак начинал ежедневную проповедь. Говорил он долго и нудно. По его словам, нам очень повезло учиться в такой замечательной школе, но прогульщикам и опоздавшим учеба не принесет пользы – они вырастут лоботрясами и не смогут поступить в институт. “Вы горько пожалеете потом и не раз вспомните мои слова, но будет поздно”, – стращал он, прохаживаясь перед строем. Мы стояли, уткнувшись в пол, и изображали раскаяние. Иногда проповеди длились по пол-урока. Наконец он умолкал, секретарша записывала фамилии виновных в кондуит, и Маклаков отдавал боевой приказ: “Сменную обувь надеть, по классам разойтись!” Проследив, чтобы последний нарушитель отправился на урок, Маклак затворялся в своем кабинете. Выше первого этажа он поднимался в исключительных случаях, вроде пионерской линейки или встречи важного гостя в актовом зале. Вскоре мы просекли, что устрашающий акт записи в кондуит ничем не грозит. Учителя теперь пускали опоздавших на урок беспрекословно, зная, что они задержались из-за директора. Те, кто поумнее, стали безнаказанно пользоваться возможностью прогулять половину первого урока.