Пётр Алешковский - Секретики

Дед Иван выдал мне старую курковую двустволку и горку патрон шестнадцатого калибра. Впервые в жизни, не имея никаких навыков, я начал охотиться. Воображая себя индейцем, я пробирался по кромкам уже сжатых полей или подползал к заросшему пруду, где и подстрелил свою первую утку. Вокруг Любохова стояли глухие леса, людей здесь жило мало, а потому в лесах развелось много дичи. На поле у дороги ночью возились кабаны, мы часто слышали их хрюканье и визг, но идти в одиночку на них я боялся, на это у меня мозгов хватало. На том же поле я впервые увидел филина. Огромный и величественный, он сидел на одиноком столбе и хлопал глазами. Мы какое-то время изумленно смотрели друг на друга, пока он бесшумно не снялся со столба и, прочертив в воздухе изящную кривую, не влетел в наползавший из леса туман, растворившись в нем, как кусок сахара в крутом кипятке.

Как-то поутру, разглядев на сжатой стерне большую замешкавшуюся птицу, я прицелился и сбил ее. Добычей оказался лесной голубь, зоб его был набит высыпавшимся из жатки зерном. Неся добычу в деревню, я ликовал – из “Трех мушкетеров” я знал, что во Франции голуби считаются деликатесом. Соседка тетя Маша, любительница рыбы, как раз выбралась на крылечко после ночного сна и, заметив меня с ружьем и трофеем, приветствовала радостным: “Здравствуй, Петруша, утицу стрелил, молодец!” Но, разглядев подбитую птицу, вдруг словно споткнулась, опустила глаза и смущенно пробормотала: “Святаго Духа умучил. Прости, Господи, его невинную душу, прости ему все прегрешения”. А потом повернулась ко мне спиной и скрылась в своей избенке. Дед и бабка едва взглянули на голубя и почему-то тоже не выказали никакой радости. “Тут не эвакуация, – отрезала бабка, – готовить его не буду”. В эвакуации она разделывала пойманных дедом в ашхабадской пустыне черепах и варила маме суп, но сама к нему не притрагивалась, шокированная тем, что черепаха, даже лишенная головы, еще долго перебирает лапками и никак не желает затихнуть. Дед, подтвердив, что французы даже разводят голубей на еду в специальных голубятнях, вынес неожиданный вердикт: “Мы его готовить не будем, но раз убил – съешь, иначе убийство ничем не оправдано”. Я утащил голубя за огород, развел костер, выпотрошил тушку, ощипал и опалил, как сумел, прополоскал в глубокой луже и зажарил на углях на вертеле. Брата моего Митяя к поеданию индейской пищи не допустили, так что мне пришлось есть птицу одному. Мясо было подгоревшим и жестким как подошва. Кости достались соседской собаке. С тех пор голубей я не стреляю.

Когда у нас заканчивался чай или сахар, я ездил на велосипеде в соседнее Тулитово и там познакомился с местным пареньком Санькой. Он был на год старше меня и готовился идти в армию, мечтая, как водится, о ВДВ. Санька был жилистый и очень крепкий. Помню, как он навиливал сено огромными копнами и играючи подавал его на высокий сеновал отцу, мне и половины поднять не удавалось. Мать его, огромная, грузная женщина, проработавшая всю жизнь на комплексе дояркой, всегда встречала меня с улыбкой, усаживала за стол и поила чаем, пододвигая одновременно блюдце с медом и блюдце с вареньем. Она накладывала на тарелку витушки, посыпанные коричным сахаром, доставала из холодильника творог и сметану, словом, старалась ублажить как могла и не выпускала из-за стола, пока я хоть понемножку всего не попробую. Однажды мы столкнулись с ней в деревенском магазине. Санькина мама пришла туда с огромной корзиной и увесистым рюкзаком, который мы набили буханками черного, – дешевым хлебом в деревне подкармливали скотину. Затем, обращаясь к подруге-продавщице, она принялась заказывать, тыча в нехитрый товар на полках: “Два кило этих пряников… Сайру? Положи-ка три баночки. Бычков в томате? Не люблю их, но мой любит. Клади три. И селедины… три. Чаю со слоном нет? Тогда клади зеленые пачки – семь… нет, десять штук. Сахару мешок, Санька зайдет заберет. Спичек три десятка. Вон тот оселок”. Она повертела точильный брусок в руках: “Не косу, так ножи править сгодится, мужик мой старый камень куда-то уволок”.

Она лихорадочно поводила глазами по полкам – хотелось набрать всего-всего. Вчера на комплексе выдали зарплату, и деньги жгли ей карман. “Макарон пять кило, масла подсолнечного четыре бутылки… Сколько получается? Двадцать восемь? Водки дай две бутылки и портвейну – пусть дома пьет. Так. Еще у нас деньга имеется…” Она разжала кулак, вывалив на прилавок смятую пятидесятирублевую купюру: “Долги включила?”

Убедившись, что долги включены и списаны, она погрузилась в недолгое раздумье и принялась набирать дальше, пока костяшки на счетах не сложились в имевшиеся у нее пятьдесят рублей.

Из магазина мы выходили груженые сверх меры. Я тащил рюкзак с черным хлебом, два оцинкованных ведра, в которых лежали терка для капусты, две пары глянцевых сапожек – ей и дочке – и большие сапоги-заброды для Саньки. “Его старые, все в заплатках, пора обновить”.

“Зачем вам столько всего?” – не удержался я, видя, как она укладывает в корзину пряники, леденцы-подушечки, соевые батончики и шоколадки “Алёнка”, пакеты риса и пшена, рожки в газетном кульке, норовящие просыпаться через край.

“Так деньги что, – улыбаясь во весь рот, отвечала Санькина мама, – сегодня дали, завтра их нет, сегодня товар есть, а завтра, глядишь, и раскупят”.

Дома за чаем она с упоением грызла засохшие пряники, а я налегал на мягкие, с пылу с жару, витушки. “Свое приедается, хочется казенного… конфеток, шоколаду, – призналась она, запуская руку в вазу с батончиками и вылавливая сразу три. – Люблю их, вот выйду на пенсию, буду чай с подушечками пить, на конфетки денег не будет”. И она показала на горку кисло-сладких подушечек, употреблявшихся в деревнях вместо сахара, с ними пили чай “вприкуску”. “Раньше-то такого всего не было, а в детстве и сахару не было, это теперь пошел в магазин – бери, чего душа пожелает! Хорошо живем!”

Я обвел глазами избу: телевизор, клеенка-коврик с печальной Алёнушкой над кроватью, чистые самотканые половики на полу, чайник со свистком, потертый раскладной диван напротив телевизора, стеклянные фужеры в угловой горке, деревенской выделки стулья вокруг стола, большой девичий сундук у стены – больше в избе ничего не было. Магазин, откуда мы только что пришли, тоже не поражал изобилием. Нехитрый ассортимент завезли в день зарплаты, зная, что людям будет чем заплатить, но основными товарами тут были хлеб (его пекли ежедневно в колхозной пекарне) да водка, которая в магазине не переводилась. Обычно полки с продуктами стояли полупустые, а резиновые сапоги и оцинкованные ведра, керосиновые лампы и электрическая плитка пережили там, похоже, не один сезон.