Пётр Алешковский - Секретики

Папа вознамерился учить меня музыке, без которой сам жизни не представлял, и мы пошли на прослушивание к дяде Лере Тараканову – папиному школьному другу, который писал музыку и позднее стал композитором. Дядя Лера осмотрел мои пальцы, ощупал зачем-то ладони и вынес вердикт: “Виолончель!”

– Челистов мало, а такой-то (он назвал ничего не говорящую мне фамилию) набирает класс.

Помню, по дороге домой папа уговаривал меня пойти на виолончель, а я представлял, как буду таскаться с этим огромным футляром, и сначала просто отнекивался, а потом резко его оборвал: “Ни за что, просто не хочу учиться музыке”. Папа посмотрел на меня пристально и сказал: “Потом пожалеешь, но будет поздно. Виолончель могла бы сделать тебя независимым от этого мира”. Слова я запомнил, но тогда вообще не понял, о чем он говорил. В нашем доме (где в то время музыкантов жило куда больше, чем сейчас) было несколько мальчиков, игравших на виолончели, скрипке и даже на гобое. Я никогда не видел их во дворе, а жизнь во дворе я бы не променял ни на что на свете!

Мы до одурения резались в пинг-понг – стол, покрытый крашеными листами толстой фанеры, стоял напротив черного хода в мой подъезд. Сетки у нас не было, ее заменяла поставленная на стол обрезная доска, зажатая между двумя половинками кирпича с каждой стороны. Ракетки тоже были разнокалиберные – от вырезанных из фанеры самоделок, круглых деревянных досок для разделки мяса или простых однослойных с наклеенными пупырчатыми кружками до заветных “сэндвичей” с черной прослойкой. При ударе они издавали мягкий шлепок, а не грубый деревянный “цок”, и ими можно было закручивать мячик. Крученую подачу отбить куда сложнее, чем простую. Подающий, запугивая, часто объявлял: “А теперь подачка-неберучка!” Сыграть один на один классическую партию удавалось очень редко, поэтому все, у кого было чем сражаться, играли в “круговушку”: разбивались на две команды, выстраивавшиеся в очередь, каждая у своего конца стола. Мяч бросали на игру, отбивший его быстро перебегал на другую сторону и вставал в конец очереди. Пропустивший три мяча выбывал и, если был обладателем хорошей ракетки, передавал ее счастливчику у стола. Под конец двое оставшихся разыгрывали партию в семь очков или в одиннадцать – когда желающих играть оставалось немного. Выигравший получал очко форы, то есть вылетал, пропустив, соответственно, четыре мяча. Мастера, приходившие из соседнего двора, или наш Японец из первого подъезда порой играли с пятью-шестью очками форы, и выбить их из игры было практически невозможно.

Иногда желающих было так много, что поначалу вокруг стола не бегали, а ходили вразвалку: отбил удар, нарочито медленно перешел и встал в очередь на другой стороне, ожидая возможности нанести удар. Но по мере выбывания игроков темп игры убыстрялся. Самое интересное начиналось, когда играющих оставалось трое. Гасили нещадно, важно было скорее отбить мяч и мчаться к другой половине, иногда вкруговую носились несколько минут, такое удавалось нечасто и только самым опытным участникам игры. Сильные удары деревянных ракеток быстро разбивали мяч вдрызг, а если на нем образовывались вмятины, то его восстанавливали: держали над горящей спичкой, и вмятина чудесным образом исчезала. Тут важно было не поджечь тонкую горючую пластмассу, а точно рассчитать расстояние до огня. Правда, правленые мячи отскакивали уже не так точно – то улетали от удара в сторону, то “киксовали” на столе, потеряв прыгучесть, но кто обращал на это внимание? Играть хотелось всем, а мячи были далеко не у каждого, так что играли до упора, пока последний мячик не разлетался с характерным треском. Разбитые мячики подбирала малышня, их, как и зубья коричневых расчесок, продававшихся всюду за копейки, заворачивали в фольгу от шоколада и устраивали “вонючки”, “дымовухи” или “ракеты”, поэтому во дворе около теннисного стола часто пахло едкой паленой пластмассой.

Случалось, к нам заворачивала настоящая шпана с Хорошёвки. Парни лет пятнадцати и старше пристраивались к игре, отбирая у нас, малолетних, ракетки (“На кружок, чувачок, я отдам”), без конца кривлялись за столом, изображая бывалых хулиганов: “Гаси, Лучка, засади, как в духовку!” – но ракетки всегда отдавали. А еще они приводили с собой шмар, неестественно хохотавших и оставлявших у скамейки, откуда они наблюдали за игрой, бычки роскошных сигарет “Фемина” с золотыми фильтрами, на которых алели жирные следы их дешевой помады.

Однажды Чиркан, взрослый парень с наколотыми на пальцах перстнями (он имел за плечами две ходки), носивший матросскую полосатую майку под двубортным пиджаком с золотыми капитанскими пуговицами, пришел к нам во двор с шмарами и гурьбой прихлебателей. Компания без конца прикладывалась к бутылкам с портвейном и требовала, чтобы предводитель сыграл “на удачу”. Тут же у кого-то была экспроприирована ракетка, Чиркан встал к столу и со словами: “Кто тут не бздило?” – позвал сыграть с ним полную партию. Вызвался Японец. Все отошли в сторону и расположились полукругом. Играть Чиркан умел, но он был пьян. Японец мастерски крутил, лучше всех во дворе. Он сразу повел в счете, причем каждый проигрыш очка Чиркан сопровождал громким: “Ух, блямба, крутит, китаеза!” Мать Японца родилась в Токио. Откуда она взялась в нашем доме, история умалчивает, но на миниатюрную и очень красивую женщину с иссиня-черными волосами все заглядывались.

Начав сильно проигрывать, Чиркан принялся мощно гасить и, кажется, обрел свою игру – подачи Японца он отбивал хлестко и почти сравнял счет. На своих подачах Чиркан делал устрашающие пассы, вдруг подпрыгивал на месте, приговаривал заклинания типа: “Ща укушу, а ты не бойся!” или: “Красный пошел, глотай!”, а выиграв подачу, комментировал: “В цвет!” или: “В елочку!” Он посылал мячи от пояса, и Японец начал было сдавать, но тут самая отвязная шмара поднесла дружку бутылку.

– О-о-о, укольчик! – завопил Чиркан и, играя на публику, присосался к горлышку.

Это было ошибкой. Он окосел, движения его потеряли слаженность, и мячи полетели в сетку или мимо стола. Чиркан проиграл. Но настоящий герой не сдается! Блатной взревел, потребовал шмару к себе, допил портвейн, развернул ее лицом к столу и, нагнув в неприличной позе, изобразил серию поступательных движений. Девка завизжала, но не от испуга, а потому, что от нее этого ожидали.

– Давай, люба, давай почпокаемся!

Мы смотрели на это омерзительное представление и не могли отвести взгляд, втайне ожидая продолжения. Но девка, слава богу, как-то вывернулась и убежала. Чиркан отряхнулся, взял у шестерки пиджак, накинул его на плечи, продул беломорину, заломил ее и задвинул в угол рта. Прикурив, окинул всех мутным взглядом и поманил к себе пальцем Японца. Тот подошел, настороженно улыбаясь.