Пётр Алешковский - Секретики

От биты зависело очень много, и подобрать ее было непросто. Биты были везучие и нет – в зависимости от материала, из которого они были сделаны. Чисто свинцовые кругляши впивались в асфальт и застывали там, но разбивать ими было несподручно – свинец прилипал к монеткам и плохо их переворачивал. Были такие, кто пробивал свинцовый кругляш посередине, чтобы с одной стороны получилась выпуклость, которой старались попасть по стопке, но это не очень помогало. Хорошо ложились николаевские серебряные рубли: серебро липло к асфальту почти так же, как свинец, а разбивало лучше, но обладателей таких бит было ничтожно мало. К тому же после первых трех игр рубль покрывался зазубринами, портрет императора затирался, и монета теряла свою нумизматическую стоимость. Екатерининские медные пятаки для расшибалочки не годились: они скакали по асфальту и улетали так далеко, что бросавший оказывался в конце очереди. Лучшими считались биты-шайбы из какого-то мягкого сплава, чуть вогнутые, с дыркой посредине, они и ложились как надо, и разбивали на славу, стоило только немного потренироваться. Такие шайбы были редкостью. Часто можно было видеть мальчишку, вроде бы бесцельно бродящего по двору или по улице. Уткнувшись в землю, он шел наподобие грибника, внимательно рассматривая всё, что лежит под ногами. На вопрос: “Что делаешь?” – следовал деловой ответ: “Тут у вас, говорят, шайбу вчера нашли, может, и мне повезет”.

Биты берегли как зеницу ока. Их можно было выменять или даже купить. Я был свидетелем продажи невзрачной, но уловистой биты, которую Партизанчик продал Гашеку за трешку. Их воровали, и пойманные за руку отчаянно заверяли собравшихся, что это не пропавшая Колькина, на которой был особый знак, а найденная на Самолётке, то есть чистая, “зуб даю”.

В какой-то момент у меня появилась заветная шайба, прикидистая и с верным отскоком. На короткое время в моих карманах зазвенела мелочь, но вскоре шайба потерялась, и счастье от меня отвернулось. С тех пор я играл больше на медяки или стоял рядом, наблюдая, как режутся особо азартные, – у нас во дворе это были Лёшка Партизанчик и Гашек. Они даже сходились один на один и сражались до последней монетки, так что турнир иногда растягивался на час-полтора. Гашек был из состоятельной семьи, деньги у него водились. Он был чересчур азартен и часто продувался в пух и прах, но всегда улыбался особенной своей улыбкой: рот полуоткрыт, зубы сверкают, в глазах – идиотская радость, а изо рта вырывается протяжное “Гыыы!”. Партизанчику денег было взять неоткуда, он играл собранно и аккуратно, кто-то говорил, что на выигрыш он и живет.

Партизанчик был сыном дворничихи. Они жили вдвоем в полуподвальном этаже нашего дома, к себе в квартиру он никогда не приглашал. Лёшка ходил в “красную школу”, но как житель дома был частью компании. Именно он придумал играть в пинг-понг круглой доской для разделки мяса. Парням из соседнего дома, игравшим разделочными досками, говорили: “Партизанишь?” – и Лёшка, слыша это, сиял от счастья. Он уверял, что у его доски особый отскок, но, выбыв из круговушки, давал свою “ракетку”, не жмотничал. Как я теперь понимаю, он нам втайне завидовал и всячески старался привлечь к себе внимание, порой совершая весьма эксцентричные поступки. Например, он повесил на проводах бездомную кошку, обмотав ей шею гибким проводом с привязанным к нему кирпичом. Страшный оскал и неестественно вытянутое тельце мертвой страдалицы не могу забыть до сих пор. Партизанчик похвастался содеянным, но тут же понял, что совершил промах: мы устроили ему бойкот. На следующий день он отвязал повешенную кошку и похоронил ее в углу двора рядом с собачьей площадкой, водрузив над могильным холмиком выпиленный лобзиком крестик, чем заслужил частичное прощение – с ним снова стали разговаривать.

Чтобы заслужить окончательное прощение, он предложил сгонять на Самолётку, где, по его словам, было полно шайб, а еще офицерских звездочек, погон, магниевых рулей от самолетов и солдатских пуговиц с ушками, откуда и пошло название “ушки”. Мол, он туда лазил и знает все ходы-выходы. На Самолётке находился хитрый склад, а Лёха был известный шнырок, и мы ему поверили.

Часам к семи, когда начало смеркаться, мы с Лёхой, Гашеком, Зыбой и Левончиком отправились в налет. На задах Боткинской больницы, около морга, стояла заброшенная церковь. Теперь ее восстановили, и там без конца отпевают покойников, так что дела, похоже, идут неплохо. А в те времена церковь была огорожена забором и служила складом, принадлежавшим самолетостроительному заводу имени Сухого. Сам комплекс занимал целый квартал, обнимая подковой огромное Ходынское поле. У входа в ворота Самолётки стояла будка сторожа, рядом в конуре вечно спала собака на длинной цепи, позволявшей ей защищать ряд открытых стеллажей, на которых громоздился всякий цветной лом. Чего там только не было! На самой верхотуре стояли в два ряда медные самовары. Их было не меньше сотни, если не больше: пузатые, иногда с нарочито сегментированной поверхностью, походившие на дыни-эфиопки, а еще самовары-бочонки, большие кубовые из трактиров – близкие родственники солдатских ротных кастрюль-баков, маленькие походные такой изящной шарообразной формы, словно их сработал не лудильщик, а волшебник-стеклодув; комплектные и без крышек, с медалями, проступавшими на уснувшей меди, и без. Они стояли рядами, ожидая смерти в плавильной печи, чтобы, пройдя через фильеру волочильного станка, превратиться в медную проволоку. Самовары были украшены узорными ручками с деревянными валиками, выточенными для удобства переноски под четыре пальца, и кранами-виньетками всех возможных узоров. Были тут и стилизованные уточки, и извивающиеся стебли луговых растений, и волнообразные орнаменты, и по-разному сплетенные спирали, и короны из трех овалов с навершием в виде едва приоткрывшегося розового бутона, сиявшего когда-то при свете керосиновых ламп. Зачастую краны делали в виде крестов: мальтийских с расходящимися концами, процветших – символизирующих древо жизни, и прямолинейных, прекрасных своей лаконичной строгостью. Носики самоваров тоже были произведениями искусства: понурые клювы сумеречных птиц или страшные драконьи глотки, подсмотренные европейцами в эпоху модерна у японских мастеров гравюры, с простецкими сливами, но тройным ободком на конце, с припухлым бантиком губ, как у купеческих жен на ярмарочных картинках, что когда-то гоняли из таких самоваров чаи. Сегодня эта коллекция была бы гордостью любого антиквара, а то и музея, но тогда самовары были уже не нужны, все кому не лень сдавали их на медный лом. Иногда, если нас заносило на Самолётку, я подходил к воротам и издалека разглядывал самоварные ряды. Разнообразие форм, как оказалось, я запомнил на всю жизнь, сами же самовары не волновали меня нисколько, пить из них чай в те времена считалось занятием деревенским.