Пётр Алешковский - Секретики

Как-то, когда мы играли в прятки, Гашек залез на высоченный тополь, росший прямо над глубокой ямой, в которую дворники свозили листья со всего двора. Не заметить огромного обезьяна, обхватившего ствол метрах в трех над землей, было невозможно. Водящий застукал Гашека первым, потом обнаружил остальных, и все стали ждать, когда Гашек спустится и начнет водить. Но он невозмутимо висел на тополе и спускаться не собирался.

– Слезай! – кричали ему снизу.

– Боюсь! – бодро отвечал Гашек, прильнув к стволу. – Залез, а спуститься не могу.

– Тебе водить!

– Я не отказываюсь, просто не могу спуститься! – кричал Гашек в ответ.

И тут какому-то дураку пришла в голову гениальная идея:

– Гашек, слышишь?

– Слышу хорошо!

– А ты прыгай в листья!

Гашек посмотрел вниз, оценивая немалое расстояние.

– Я рыбкой! – завопил он и тут же исполнил сказанное: с силой оттолкнулся от ствола, перевернулся вниз головой и, сложив руки, как при прыжке в воду, нырнул в яму с сухими листьями. Удар был такой силы, что мы присели от неожиданности. Когда все подбежали к краю ямы, из листвы торчали две ноги. И эти ноги не двигались.

– Абзац! – выразил общее состояние кто-то. – Что теперь будет?

И тут ноги пришли в движение, из ямы послышался рев, и, взметая листья в воздух, на поверхности наконец появился Гашек. Он кричал, захлебываясь от восторга: “Ух ты! Здоровски! Я думал, мне каюк!” Грязный и счастливый, Гашек кое-как выбрался из ямы. Но мы были счастливы куда больше: каждый думал о том, как бы нам влетело, если бы он свернул себе шею.

– Я готов водить, – заявил наш бесстрашный друг и, пошатываясь, направился в столбу. Но тут раздался хриплый рев горна и в окне на восьмом этаже появился шведский флаг.

– Всё, ребята, извините, я пошел, – сказал сникший Гашек, – я быстро. Только поем и опять выйду.

Но он ошибался. Мать отвезла его в Боткинку, где диагностировали сотрясение мозга, и Гашек провалялся дома две недели. Появился он уже в школе, невозмутимый и веселый, и там отдался новой игре, захватившей всех со скоростью эпидемии.

В туалете и во дворе, на переменах и после школы мы, забросив расшибалочку, теперь играли в “трясучку”.

– Трясанем? – предлагали тебе, и, если в кармане еще оставалась какая-то мелочь, испытать удачу не решался только очень скаредный. В моем окружении таких не водилось.

Малыш появлялся в туалете после первого урока. Он сидел на подоконнике и, сложив ладони лодочкой, потряхивал спрятанными в них монетками. После второй и третьей перемены его карманы уже топорщились, как если бы он собирал орехи, – Малышу отчаянно везло. Поговаривали, что он мухлюет, зажимая монеты между пальцами, но в ответ на наговоры он предлагал сыграть по пять, по десять пятнариков, которые закладывались один к другому при свидетелях, что вроде как исключало мухлеж. Трясти полагалось выигравшему, но Малыш галантно уступал первый раунд противнику.

“Тряси!” – Малыш впивался глазами в твои ладони. Ты начинал трясти, и тут он с криком “Стой! Решки!” обхватывал твои ладони. “Покажи!” – командовал он. Ты раскрывал ладони – большая часть монет, как по волшебству, лежала решками вверх. Малыш аккуратно собирал выигрыш, оставшиеся монеты снова тасовали и трясли. И снова, на удивление собравшихся, он угадывал расклад, добирал остаток и скромно заявлял: “Я просто знал!”

Он мог так же точно крикнуть: “Орлы!” – и в ладонях противника оказывались “орлы”, а точнее, гербы Советского Союза. Он был адски удачлив, этот Малыш. Другим чемпионом был Гашек. Во время игры его прямо колотило, но, в отличие от других, ему это только помогало.

Месяца через три после начала учебы, когда эпидемия пошла на спад, разнесся слух, что Малыш и Гашек сойдутся в поединке у входа на чердак над актовым залом. Всё готовилось тайно и тщательно. На лестнице были выставлены “на атас” малолетки. Гашек и Малыш ставили отнюдь не монетки. Каждый достал по две сотки! Это была невероятная сумма. Сотенных купюр я до той поры ни разу не видел! Бумажки перетасовали, Малыш высоко, как мог, поднял руку и, услышав команду Гашека: “Давай! «Орлы»!”, разжал пальцы. Бумажки полетели на пол, круг расступился и тут же сомкнулся, все смотрели на лежащие на полу купюры. Малыш выиграл три к одному!

– Еще! – сглатывая в возбуждении слюну, попросил Гашек и добавил новую банкноту.

Он опять заказал “орлов” и проиграл вчистую! Игра заняла минут пять, но все уходили потрясенные, в том числе победитель. Он шел в толпе поклонников и оправдывался: “Я сам не ожидал, сегодня я не знал наверняка, только надеялся”.

История наделала шуму и просочилась в учительскую. Вызывали родителей, игроков допрашивали долго и упорно, но они ушли в несознанку, и дело спустили на тормозах.

Куда делся Малыш, я не знаю. Мне кажется, что больше я его не видел или не замечал. А вот Гашек был всегда рядом, и его смех неизменно звучал на переменах – веселый и идиотский. В последних классах он со своим закадычным другом начал заниматься культуризмом. Тренировки превратили его огромное тело в гору рельефных мышц. Они ходили вдвоем по Беговой в борцовских майках на бретельках, поигрывая мышцами и вызывая наше немое восхищение. Еще они занимались греблей на каноэ. А потом, в возрасте восемнадцати лет, его товарищ умер от разрыва сердца: тренер кормил их стероидами, и парень просто перестарался. Гашек окончил Строгановку. Художником он не стал, а занялся бизнесом, сосредоточив в своих руках заказы на мозаики, скульптуры и оформительские работы. На него трудилось много безымянных исполнителей. При Лужкове его дела пошли в гору, он получал заказы на памятники по всей стране и вскоре возглавил Московское отделение Союза художников. А еще он невероятно растолстел, страдал одышкой, постоянно утирал стекающий со лба пот. Встречая меня, он всегда улыбался и пожимал руку. Московское отделение Союза художников изначально находилось в нашем доме, а Гашек стал еще и бессменным председателем ЖЭКа, сосредоточив в своих руках все рычаги управления. Два года жильцы не платили квартплату – ее покрывали деньги от аренды домовых помещений. Потом вдруг квартплата вернулась и даже немного возросла. Дом зажил привычной жизнью. Гашек прочно стоял у руля, и тут, на пике своего финансового могущества, он неожиданно умер. После него остались запутанные схемы аренды, изношенная аппаратура в котельной, нуждающаяся в срочном ремонте, и пустые счета. Пришедший ему на смену председатель продержался недолго и сел в тюрьму. Оказалось, он числился по совместительству председателем еще в двадцати фирмах и товариществах, участвуя в разнообразных махинациях.

Гашек был куда умнее, поймать его за руку никому не удавалось. Держался он барином, носил огромные сердоликовые перстни и ботинки из крокодиловой кожи, ездил на кадиллаке и огромном шевроле “Каприз”, играя в эдакого дона Корлеоне, собирал антиквариат, умело обворовывал как зависящих от него художников, которым доставал работу, так и жильцов дома, в котором вырос. Перед смертью он успел устроить в Новой Третьяковке огромную выставку работ отца, сумбурную и плохо отобранную. Еще он добился от городских властей разрешения повесить на стену дома броскую и дорогую памятную доску с портретом Горяева-старшего. Он был настоящим махинатором и ловкачом, но почему-то лично у меня никогда не вызывал зависти или презрения. Гашек был частью дома, такой же, как Левка Баршай, сын известного дирижера, паливший спьяну из двустволки в стену коммунальной квартиры, и многие другие. Гашек он Гашек и есть. Вспоминая его, я уверен в одном: никого на свете не вызывали со двора, трубя в горн и размахивая шведским флагом.