Пётр Алешковский - Секретики

Мы заворачиваем за угол и оказываемся перед огромной церковью, такой нет даже в московском Кремле, у нее много куполов с крестами, а на самом высоком кресте сидит одинокий голубь.

– Вот же уселся! – хмурится отец. – Прогони-ка его!

Я, доверчивый, принимаюсь кричать: “Кыш! Кыш! Пошел!” Голубь не обращает на нас никакого внимания.

Папа обнимает меня за плечи, растирая замерзшую спину руками, и объясняет, что голубь весит с полтонны, он – олицетворение Святого Духа, и прогнать его с креста вряд ли получится. Мы стоим перед Софийским собором, и папа рассказывает мне, что в XI веке на Руси были построены три огромные церкви, посвященные Софии – Премудрости Божией, – в Киеве, Новгороде и в Полоцке. Папа показывает расчищенные куски кладки и на плинфу – первый кирпич, пришедший к нам из Византии. Плинфа вытянутая, плоская и совсем не похожа на современные кирпичи, из которых сложены дома вокруг. Потом мы подходим к Сигтунским вратам. На них много разных литых рельефов – сценок из Библии, но главный – маленькая статуя новгородского мастера Авраама. Это он собрал ворота из кусков, привезенных в санях из далекой Швеции, и увековечил себя в шапочке, с аккуратно подстриженной бородой и с клещами в руках, указывающими на его профессию кузнеца. Я всегда теперь хлопаю в ладоши, когда прохожу под аркой новгородского кремля, и всегда смотрю на мастера Авраама. Он поместил свое изображение между клеймами вместо колонки, разделявшей библейские сцены. Про сам Сигтунский поход, из которого новгородцы привезли в качестве трофея эти ворота, я забыл, а бородатого мастера Авраама запомнил. Трюк с голубем я не раз демонстрировал разным детям, в том числе и сыну с дочкой. Кажется, он не произвел на них особого впечатления.

Потом мы проходим еще немного. Напротив Грановитой палаты нас поджидает Гриц Штендер (так зовут его друзья) – великий реставратор, восстановивший половину разрушенного войной города (теперь его именем названа одна из новгородских улиц). Невысокий смуглолицый дядька, с рельефным носом и карими украинскими глазами, радостно здоровается со мной, обнимает папу и похищает его у меня. Реставраторы только что нашли внутреннюю оборонительную стену кремля, ставшую впоследствии частью административного здания, и Штендер с отцом долго говорят о чем-то своем, мне абсолютно непонятном. Я мерзну, хлюпаю носом и ною, что хочу есть.

Папа ведет нас в кафе около кремля, где мы наспех перекусываем пирожками с повидлом и какао. Затем грузимся в старенький реставрационный автобус с носом грузовичка и длинным блестящим рычагом, открывающим входную дверь прямо с водительского места, и едем по шимской дороге к Ильменю, где Гриц реставрирует какую-то очень важную церковь. По пути любуемся на выходы известняка, из которого сложены все новгородские церкви, ведь это важно – показать мне красный приильменский ракушечник! И снова бесконечная дорога и табачный дым, в клубах которого купаются все – водитель, папа, Гриц и я. Взрослые курят беспрестанно, консервная банка, приспособленная под пепельницу, уже не вмещает смятые папиросные мундштуки.

Около церкви Гриц и папа долго обсуждают, восстанавливать ли позакомарное покрытие или оставить восьмискатную кровлю. В XIV веке новгородцы стали перекрывать полукруглые позакомарные своды, пришедшие на Русь из Византии, где почти никогда не выпадает снег, и заменять их обычной скатной кровлей. В сводчатой конструкции снег скапливался в угловых стыках, отчего влага проникала внутрь, разрушая кладку, а по скатам он просто съезжал вниз, как на салазках. Церкви теряли первозданную красоту, зато лучше сохранялись, и протекающий потолок не надо было постоянно ремонтировать. Кажется, в той церкви сохранили восьмискатную кровлю, но долгие споры папы с Грицем о том, какое решение выбрать – красивое или надежное, остались в памяти.

Меня знобит, начинает пылать лицо. На обратном пути, свернувшись клубком на сиденье, я пытаюсь заснуть, но не получается – в автобусе очень холодно. Взрослые опять курят без остановки и громко разговаривают, стараясь перекричать скрип старого кузова, рев мотора и вой ледяного ветра. Водитель включает дворники, но они не справляются, и он, ругаясь, постоянно протирает окно грязной тряпкой.

За окном белым-бело. Мелкий снег летит с неба, покрывает дорогу, лес, придорожные кусты, покосившиеся телеграфные столбы, стоящие вдоль дороги, как пьяное войско. Линии проводов обледенели и провисли, словно переписчик нот, расчертивший пространство, тоже был сильно подшофе. Наплывают сумерки, низкое серое небо только добавляет унылости скудному пейзажу. Автобус трясет на выбоинах, и нет никаких сил скакать на продавленном сиденье. Глаза слипаются, шумы, звуки, картинки за окном уплывают куда-то далеко-далеко.

Потом появляется городской оранжевый свет, мы въезжаем в Новгород и медленно движемся по улицам. Кое-где горят фонари, но окна замерзли окончательно, видны только светящиеся пятна домов. Когда мы наконец оказываемся у Грица в теплой квартире и садимся за стол, я не могу есть, даже котлету и жареную картошку не осилить. Зато чай с малиновым вареньем кажется особенно вкусным. Я с трудом добираюсь до отведенного мне угла и заваливаюсь на постеленный прямо на полу тюфяк. Папа мерит мне температуру. 38,8!

Может, я простыл еще в вагоне, где так противно дуло из окна, а может, по дороге к церкви. Всю каникулярную неделю я валяюсь на тюфяке, читаю “Трех мушкетеров” и смотрю телевизор. Это счастье, потому что дома телевизора по-прежнему нет. Правда, передачи по большей части. Папа уходит на весь день, а вернувшись, сует мне градусник и целует перед сном. От него пахнет вином. Папа рассказывает об убийстве первых русских святых, о князьях Борисе и Глебе, которых во крещении звали Романом и Давидом, – он пишет о них очень важную статью… Роман, Давид, Глеб, Борис, Святополк Окаянный, Ярослав Мудрый, имена сливаются в голове в какую-то абракадабру. “Ро-да-гле-бо”, – бормочу я, чтобы запомнить, и проваливаюсь в глубокий сон.

Температура спала ко дню нашего отъезда. Папа надевает на меня длинный шарф и свитер, взятые взаймы у сына Грица, с которым за всё это время мы, стесняясь друг друга, так и не сдружились. В этих одежках под теплым пальто я похож на сосиску в тесте – папа купил их шесть штук в привокзальном буфете, а еще песочные пирожные, украшенные сверху розовыми зигзагами из крема. Пирожные полагаются мне за страдания. Мы садимся в обычный купейный вагон, папа уступает нижнюю полку и говорит: “Прости, что так получилось. Но всё же кое-что ты увидел”. Мы быстро съедаем наши запасы, запивая их чаем из стаканов в мельхиоровых подстаканниках. На моем изображен Юрий Долгорукий верхом на коне с вытянутой вперед рукой. Долгорукий – основатель Москвы, эту статую я много раз видел на улице Горького рядом со знаменитым рестораном “Арагви”, куда папа обещал меня сводить, но так никогда и не сводил. Наверное, потому, что ходить по ресторанам в нашей семье, где втайне от детей всегда считали копейки, считалось мещанством. Папа наклоняется ко мне, его курчавая борода приятно щекочет щеку, он ершит мои волосы и долго не убирает руку с головы.