Пётр Алешковский - Секретики

– Ты еще много раз побываешь в Новгороде, и я всё тебе покажу, – говорит он, весело глядя мне в глаза, словно предвкушая, как же это будет здорово.

В Новгороде с отцом я был еще один раз, проездом в деревню Тулитово. Он водил нас с братом по Ярославову дворищу и Торговой стороне, по Софийскому собору, залезал с нами на Часозвоню и высокий Кокуй, не похожий на другие башни. Свозил в Юрьевский монастырь, показав по пути Петра и Павла на Сильнище, церковь XII века, едва различимую за высокими кладбищенскими деревьями. Еще мы были в потрясающе высокой и стройной церкви Спаса на Ильине, и мне не забыть образ Пантократора работы Феофана Грека. Он глядит из-под купола на людей внизу, маленьких и слегка придавленных его огромными очами. Феофана Грека тоже подарил мне папа.

Облик древнейшего города северной Руси, названного по странному стечению обстоятельств Новым городом, закрепился в памяти именно в той, первой поездке. В Новгороде уже давно не встретить телеги, запряженной мохнатой тягловой лошадью с заиндевевшей на морозе бородой. Театр много лет назад переехал в Плотницкий конец, в огромную орясину неподалеку от церкви Петра и Павла в Кожевниках. Каждый раз, приезжая в Новгород, я вспоминаю тот старый, патриархальный город, открывшийся мне благодаря папе, любившему его крепко, как и меня, хотя он старался этого не показывать.

Когда я пошел в школу, мы начали снимать дачу в Зеленоградской, на левой стороне железной дороги, где были дачи Академии наук. У деда с бабкой здесь было много знакомых: какой-то известный библиофил, какие-то старушки-филологини, академик Александров с женой, которых дед с бабкой по старой памяти звали То и Мара. Знаменитый физик, трижды Герой Соцтруда, член ЦК КПСС и президент Академии наук был большим мужчиной, лысым как колено. Он иногда приезжал на дачу, где в основном жили его дети. С внучкой Александрова Тонькой я дружил. Однажды, еще до войны, дед и бабка сплавлялись по Волге с молодым тогда еще физиком и его женой, провели отпуск вместе, но после не общались, дороги их сильно разошлись. Они тепло здоровались, встречаясь на даче, бабка, кажется, даже заходила к жене академика на чай. У Анатолия Петровича в академии была кличка Фантомас. Простой в общении, не лишенный самоиронии, он и сам себя так порой называл. Приезжал он на черной “Волге” с шофером и охранником. Лицо у Александрова было строгое, как и полагается настоящему начальнику.

Каждый год у Александровых разыгрывали костюмированную шараду, приуроченную ко дню рождения любимой внучки Тоньки. Тем летом, задолго до дня рождения, шофер привез на дачу кучу костюмов: военную форму, ватники, сапоги разных размеров, пилотки, автоматы без бойков, вероятно, позаимствованные в Театре Советской Армии.

Шарада. Лето 1965

За день до представления на балконе второго этажа установили длинную выступающую балку, к концу которой прикрепили блок. Под балконом, чуть в стороне, соорудили нечто вроде землянки с настилом из бревен, уложенных в три наката, а на лужайку перед домом натащили стульев для гостей. Во время этих приготовлений мы, актеры, давно наряженные и готовые к выступлению, сидели в гостиной, наблюдая в окно за происходящим.

Наконец дали сигнал, ударив в корабельную рынду, и спектакль начался. Я изображал фашиста-часового. На мне были черный китель, галифе, широкий ремень с портупеей и черная пилотка. Под китель на живот подложили подушку: фашист должен был быть толстым и неповоротливым. Я появился из-за угла с автоматом наперевес и начал важно прохаживаться перед импровизированной землянкой, рядом с которой стояла табличка “Мост”. В этот момент на балкон вышла Тонька в летном шлеме, авиационных очках и с парашютными лямками на плечах. Хор участников принялся гудеть, изображать рев самолетных моторов. Тонька взобралась на перила, предварительно защелкнув карабин на толстой веревке, пропущенной через блок. Стоявший в глубине охранник натянул веревку и начал отсчитывать: “Пять-четыре-три-два-один”, а затем громко скомандовал: “Пошел!” Тонька прыгнула вниз и, удерживаемая страховкой, опустилась на землю прямо у меня за спиной. За ней опустился кто-то еще. По роли, фашист не заметил появления диверсантов и продолжал тупо охранять мост, расхаживая из стороны в сторону. Тонька набросилась на меня с бутафорской финкой, ударила в спину, я комично вскинул руки, выпустил автомат и повалился в траву. Всё это репетировалось тысячу раз и слово “комично” наверняка было написано в сценарии. Пока я лежал кулем, второй диверсант, достав пачку взрывчатки, протянул ее Тоньке со словами: “Тол, бери скорей!” Тонька кивнула, засунула пакет под мост, вставила в него бикфордов шнур и подожгла. Затем они отползли в сторону и залегли, закрыв головы руками. Шутиха рванула, из-под моста потянуло сизым дымом. На этом первая сцена закончилась.

Мы вскочили и убежали переодеваться, а на пятачок вышли партизаны, притащившие мангал с горящими углями – подобие походной кухни. На мангале стоял котел, из трубы шел настоящий дым. Партизаны в ватниках, с красными лентами на шапках выстроились в очередь к повару, разливавшему по мискам суп.

– Что у нас сегодня? – поинтересовался молодой партизан в накладной бороде.

– Щи! – торжественно произнес повар, отмеряя ему порцию супа.

Третья сцена была тоже не особо замысловатой. Тонька, советская разведчица, встречалась на улице оккупированного города с господином в пенсне, с тросточкой и в цилиндре – понятное дело, с нашим резидентом. Сперва они долго бродили по воображаемой улице, внимательно разглядывая афиши, пока, наконец, Тонька, столкнувшись с господином, не протянула ему половину фотографии.

– На! – сказала Тонька.

Резидент вынул из портмоне вторую половину фотографии, приложил ее к врученной, взял Тоньку под локоток и галантно увел за угол дома.

Потом те, кто был в ватниках и шапках с красными лентами, забрались в блиндаж, а другие, в том числе и я в своей фашистской амуниции, раскинули руки и побежали, изображая эскадрилью бомбардировщиков. Пролетая над землянкой, преобразившейся, по замыслу режиссера, в дот, “самолеты” бросали туда бенгальские огни – фугасные бомбы. Отбомбившись, мы завернули за угол, бывший нашей кулисой. Партизаны выбрались из подполья, встали во фрунт перед главным в фуражке, отдали ему честь, а крайний, сделав шаг вперед, произнес дикторским голосом: “Налет вражеской авиации закончен. Толщина дота выдержала”. После чего все актеры выбежали на лужайку и изобразили общий поклон.