Пётр Алешковский - Секретики

Историчка наша, впрочем, была еще хуже – в старших классах она так обленилась, что брала учебник и вела урок, зачитывая слово в слово соответствующий параграф. Это называлось “подготовкой к поступлению в институт”.

Странным образом в аттестате, среди моря троек, по истории у меня стояла пятерка. В пятом классе мама, работавшая в Историческом музее, по блату провела весь класс в мавзолей, упросив знакомого милиционера присоединить нас к очереди недалеко от входа. Класс вывели из главных дверей музея, куда мы перед этим ходили на экскурсию по Киевской Руси.

Учительница была очень довольна (это она и попросила маму), видимо, такая идеологически правильная экскурсия особо зачлась ей где-то в РОНО, а нам не пришлось стоять часы в длиннющей очереди.

Мертвый Ленин показался мне маленьким и страшным, как всякий покойник, которых в то время я видел мало и побаивался. И уж точно он не вызвал никакого священного трепета, о котором говорила историчка перед входом. Жутковато внутри было всё: толстые ковры, заглушавшие шаги, полутьма, подсвеченный стеклянный саркофаг и мумия на возвышении. Ей-богу, мумия фараона в Египетском зале Пушкинского музея была куда интересней, не говоря уж о скелетах в курганах, которые мы раскапывали в экспедициях. Но на раскопках были кости, а тут – восковая кукла, и если что и пугало, рождая подколенную дрожь, так это военные, сверлившие каждого напряженным, подозрительным взглядом, и чертов холод, выползавший, казалось, из самых недр отполированного до тихого блеска гранитного здания.

В тот же год мама сводила нас на выставку в отдел оружия. Там нам позволили примерить настоящие шлемы русских воинов, дали подержать в руках мечи, сабли и кремневые ружья стрельцов Петра Первого и даже фашистский автомат! На эту выставку водили только избранных, и историчка, с которой мы на троллейбусе возвращались в школу, несколько раз повторила, что нам очень повезло, похоже, этой особенной экскурсией она тоже очень гордилась.

К тому времени я уже часто бывал в музее. Как-то маме надо было отлучиться, и она отвела меня в отдел восточного оружия, где не было специальной выставки, но тетя Нонна, мамина коллега, разрешила мне подержать кривые сабли с золотыми арабскими письменами на клинках и турецкие ятаганы, поразившие необычной формой и рукояткой, похожей на баранью косточку-астрагал. Елена Гермогеновна, специалист-остеолог, собирала все кости из пронского раскопа. Я помогал ей мыть и раскладывать их в специальные ящики, за что получил в подарок огромный изогнутый кабаний клык, которым очень гордился и даже носил на шее на кожаном ремешке, как настоящий индеец! В отделе восточного оружия было много зловещих кинжалов и хитросплетенных кольчужных доспехов, разукрашенных золотыми и серебряными насечками. Были и тонкие ружья с витиеватыми прикладами, инкрустированными перламутром и серебром, на мой взгляд, никчемные – с такими ружьецами персидские аристократы выезжали на конную охоту. Побывал я и в отделе драгметаллов, где разглядывал резные сердоликовые перстни, аметистовые серьги и богатые цаты, содранные большевиками в разоренных церквях. Эти украшения в виде перевернутых полумесяцев прикрепляли к золотым венцам под ликами особо чтимых икон. Все эти бесценные предметы лежали под пуленепробиваемым стеклом на специальных наклонных стендах, разделенных на ячейки, каждому предмету – своя. В отделе одежды мне показали сюртук Петра Первого – длиннющий и такой узкий в плечах, что, казалось, попробуй я его примерить, он бы на меня не налез. Смотрительница сказала, что Петр был урод, с чем мне почему-то не хотелось соглашаться. Петр был моим тезкой, и он построил Петербург, в котором я тогда еще не бывал, но куда очень хотел попасть.

Музей стал мне родным домом. Я любил ездить к маме на работу и сидеть во внутреннем дворике среди половецких каменных баб, поджидая, пока она наговорится со встреченными по пути сослуживцами. Это было так же здорово, как ходить к бабке в Третьяковскую галерею, когда она соизволяла меня туда взять. Так что подвальная экспозиция в отделе оружия не произвела на меня такого впечатления, как на моих одноклассников, но я старался не показывать, что всё уже видел, чтобы никто не счел, что я задаюсь и хочу выделиться. Впрочем, после этих экскурсий контакта с историчкой у меня всё равно не получилось – не за что было ее ни любить, ни уважать, так что откуда взялась пятерка в аттестате, честно говоря, не понимаю.

История жила в нашем доме, она глядела на меня с каждой книжной полки, были ли это тома Соловьёва, которые папа подарил маме на день рождения, или Ключевского, или книги деда – роскошные альбомы с африканскими масками и картинами старых нидерландских мастеров. Многие дедовы книги были на немецком, он на нем свободно читал. Я их просто листал, разглядывал картинки, и вскоре это вошло у меня в привычку. Дед, кстати, постоянно просматривал специальную литературу практически на всех романо-германских и славянских языках, которые выучил для этой цели сам.

Видя, что учусь я ни шатко ни валко, дед любил незаметно сделать мне внушение. Например, мог положить на мою кровать открытку с репродукцией картины Питера Брейгеля “Страна лентяев” или “Страна Кокань”, где толстяки валяются под деревьями, а на ветках, только руку протянуть, растут колбасы и копченые окорока. Рядом оказывалась записочка с назидательным текстом: “Ученье – тяжелая работа, а не пропуск в страну лентяев”. Картинку я рассматривал с интересом.

С папой мы ходили в Кремль, где он часто бывал по работе. Но такие прогулки были редкостью, папа постоянно уезжал – то в Новгород, то в Псков, то в Коломну, и я лишь мечтал оказаться в этих городах вместе с ним. И вдруг в шестом классе случилось чудо: папа объявил, что на зимние каникулы мы едем в его любимый Новгород.

Поезд отходил с Ленинградского вокзала, и, поскольку обычных билетов уже не было, отец купил СВ! Так шикарно я еще никогда не путешествовал. Понятно, что были бутерброды, и курица, и чай, и проводница, с которой отец шутил, а она краснела и смущалась, и сигаретный дым – отец потихоньку курил в окно, которое каждый раз приоткрывал. На улице стояли холода, ветер врывался в купе, и приходилось кутаться в два одеяла. Я долго не мог заснуть, диваны были непривычно мягкими, на них укачивало, а из окна тянуло ледяным холодом.

Утром встал невыспавшийся, но папа сказал, что у меня будет возможность поспать в автобусе. Они с реставратором Григорием Штендером собирались ехать куда-то далеко.

Помню, как мы стоим перед кремлевской стеной у высоченной арки, и папа говорит: “Слушай”. Мы входим под ее свод, и тут он резко хлопает в ладоши. Громкое эхо разносит звук, усиливая его многократно. Только вдоволь нахлопавшись, я соглашаюсь зайти в кремль. Около Новгородского театра драмы стоит лошадь, запряженная в телегу с высокими дощатыми бортами. На кожаном сиденье-облучке дремлет бородатый старик. Бороды у лошади и у старика в инее, воздух выходит из их ртов с парком – у старика парок маленький, у лошади куда мощней, он похож на облачко. Мне холодно. Чтобы согреться, я начинаю прыгать и замечаю памятник “Тысячелетие России”, но отец тянет куда-то влево: “Потом, потом, всё расскажу потом! Смотри!”