Юрий Бедзик - Этаж-42

— Комендант знает тебя, — продолжал немецкий товарищ. — И меня тоже.

— Кто… он?

— Вилли Шустер. Тот самый Вилли Шустер, который хотел сделать карьеру на инженере Звагине. Тогда ничего не добился. Но у берлинских сановников числится на хорошем счету.

Найда внимательно слушал. Появилось чувство любопытства. Даже удивления. Возможно, даже желание увидеть Шустера. Просто попасться ему на глаза. Удивляетесь, герр Шустер? Помните вашего отца, его клинику, его перевязки? Папа у вас был либеральным и даже сочувствовал нам. И девушка у вас была очень милая, помните, герр Шустер? И кочковатый луг, овчарки, крики автоматчиков, обессиленный Звагин, распластавшийся среди болотных кочек, потом удар по голове и звонкая черная тишина. Все припомнилось. И снова мелькнула мысль: все же интересно было бы повстречаться…

Они так давно знакомы, им есть о чем поговорить. Не сомневался Алексей Найда, что вместе с Шустером прибыла в лагерь и его, Найды, смерть, — может, с самыми тяжкими истязаниями, на которые Вилли, говорят, мастер. Жаль, что они не успели, что не завершат своего дела. Начали собирать оружие: по винтику, по проволочке, по железке. Капо Алекс — из своих, сумел войти в контакт с одним из пожилых охранников и понемногу приносил им в шестой блок разный ржавый хлам из свалки за кухней. Кое-что удалось раздобыть через подпольщиков в городе. Станислав Завойский — поляк из вольнонаемных, отчаянная молодая душа, безрукий инвалид, к которому немцы относились как к никчемному шелудивому псу, — тоже помогал: бывало, украдкой оставлял у блока то гильзу от патрона, то кусок тола, а однажды подбросил даже миниатюрный дамский пистолет, неведомо где добытый. Все до времени закопали под нарами Ингольфа, чтобы в урочный час взять оттуда, в тот последний час, когда не будет иного выбора: смерть или бой!

— А откуда он тебя знает? — вяло спросил Найда.

— Старые знакомые, — ответил немец. — В тридцать девятом мы были с ним в одном спортивном обществе, и он на меня поглядывал. Кажется, уже тогда служил в гестапо.

— Списки большие, может и не заметить.

— У него собачий нюх, он сам все проверяет. До всего докапывается.

— Тогда надо скорей… дальше медлить нельзя, Ингольф…

— Нет, рано, рано, — покачал лобастой головой немец, приподнялся на локте, и глаза его устремились в туманную даль над лесом. — Надо иметь несколько мундиров, хотя бы две обоймы к пистолету и еще гранату. Одной мало. Когда начнется катавасия возле машины, нужна вторая граната. Скоро нам достанут. Алекс обещал в ближайшее время.

Тянулись тревожные дни. Найде уже не хотелось попадаться на глаза коменданту.

Вот начнет проверять списки и, как только увидит его имя, потащит к себе: «Чего притаился тут? Думал спрятаться от меня, шкуру свою спасти?» Говорят, этот Шустер лютует все больше, даже лагерные охранники его боятся. Мстит заключенным за поражение под Сталинградом. Прибыла колонна с востока, пленные словацкие партизаны: изможденные, оборванные, измученные голодом и жаждой. Их вывели на главный плац и стали расстреливать на глазах у всего лагеря: каждого третьего, каждого третьего. Шустер потом ногой переворачивал трупы и добивал живых из пистолета. Целился прямо в глаза, боялся, чтобы не открылись и не глянули на него в предсмертной муке. Почему-то убийцы всегда боятся глаз своей жертвы, давно слышал про это Алексей Найда. Когда кулаки в их селе убили молодого почтальона-комсомольца, они тоже выкололи ему глаза; страшными черными провалами зияло его юное изуродованное лицо, и в их черноте словно запеклись все его проклятия убийцам, вся боль.

Лагерь, притаясь, ждал. Все настойчивей распространялись слухи о том, что Вилли Шустер, новый комендант, имеет прямое задание из Берлина очистить лагерь от «бесперспективных» и превратить его в трудовой лагерь, в центр даровой рабочей силы. А сколько тут «бесперспективных»? Все, наверное, каждая живая душа, которую еще не домучили, из которой не выдавили остатки сил и надежды. Пищевой рацион, правда, несколько увеличился, стали завозить баланду даже в карьеры, подкармливали там обессилевших заключенных: ведь мертвые рейху не нужны, какая польза от мертвых, и кем будет он, штурмбанфюрер Вилли Шустер, если его власть будет простираться только над мертвыми, над штабелями трупов, над кремационными печами.

Однажды среди ночи Готте стал толкать в темноте Алексея.

— Что?.. — вздрогнул тот, не в силах сбросить с себя тяжкую глыбу сна. Только команды на аппель заставляли заключенных вставать с нар.

— Я должен тебе сообщить… Слушай! Я узнал сегодня… — нервно бормотал Готте. — В лагере эта… ты мне говорил о ней, помнишь?

Алексей перевернулся на спину, еще не придя в себя от сонного дурмана.

— Тебя хотела спасать… Ну, помнишь? Девушка, сестра милосердия…

— Густа Арндт.

— Густа… Вот эта самая Густа… — тряс за плечо товарища немец, и движения его были нервными и тревожными. — Она в лагере. Я знал ее… до войны еще… Сестра нашего товарища… Была в подполье… Конрад ушел в Швейцарию…

Найду будто полоснуло по сердцу. Спросил, в каком она блоке, когда привезли, с каким эшелоном?.. Но Ингольф покачал головой. Эшелонами таких не возят, в эшелонах прибывают жертвы, обреченные на гибель, а Густа сама в форме убийц. Она стала эсэсовкой.

Услышанное показалось Найде невероятным. Он медленно сел на нарах. Его била дрожь. Значит, и эта продалась, миниатюрная нежная Густа со светлыми волосами и красным крестиком на шапочке. Может, Готте ошибся? Все-то он знает, откуда только доходят до него эти слухи, самая черная правда лагерной жизни?

Да, прибыла Густа Арндт, стала работать в лагерной администрации. Найда увидел ее однажды издали и едва узнал: в хорошо подогнанном френче, в черной юбке и высоких черных сапогах, она совсем не была похожа на ту, юную Густу с большими удивленными глазами. Быстро шла между блоками. Лицо — загорелое, взгляд пытливый и резкий. Охранники уважительно перед ней вытягивались, отдавая честь. Она слегка кивала головой, слегка поднимала руку.

— Не могу поверить, — глухо бормотал Найда. — Ведь она была совсем другая. На память цитировала шиллеровских «Разбойников», и слезы стояли в ее глазах, когда произносила имя «Моор». Неужели вы, немцы, все пропали? Все до единого! Моор… Моор!..

— Сломили и ее, гады, — прошептал Ингольф. — Была отличная девчонка! Самая честная!

Что-то изменилось в распорядке лагерной жизни. Чаще устраивались аппели, длились дольше, были мучительнее, превращались в истязание. Разнеслись слухи, что ночами людей увозят на расстрел. Крематорий работал круглосуточно. Иных забирали днем. Люди знали, что их повезли «на газ». Так и говорилось с холодным безразличием: «на газ», будто на прогулку, на какую-то временную работу или в другой лагерь, откуда есть надежда спастись.