Юрий Бедзик - Этаж-42

Снова заговорили об Ольге Антоновне.

— Ее отец, кажется, вместе с вами был на фронте? — спросила генеральша.

Найда даже вздрогнул от неожиданного вопроса. Еще и теперь он как бы чувствовал свою вину перед Звагиным.

— Да, мы были в лагере… Нас обоих в первый же день войны интернировали гитлеровцы. Под Лейпцигом. Там же он и погиб. Ольгу я разыскал уже после войны.

— Бедная! — покачала головой Анна Мусиевна. — Одна детей воспитывает. — И, придвинув стакан чаю, прибавила: — А вы чего тянете? Чего выжидаете? Разве чужие дети — помеха?

— Я… Не тяну, Анна Мусиевна, — выдохнул Найда. — Слишком стар для нее… Что люди подумают? Скажут: «Привез молодую, воспользовался ее бедой».

Тут Климов, лукаво глянув на свою дородную супругу, произнес, словно делясь со своим другом мужской тайной:

— Ничего не скажут, а позавидуют, дорогой мой. Говорю вам от чистого сердца: позавидуют!

Ольга Антоновна уложила дочерей спать. Старшая, Маринка, сказала рассудительно, как взрослая:

— Мама, он тебя не любит?

— Не знаю, Мариночка.

— Ну и пусть, ну и пусть!

— Хочешь, чтобы он стал твоим папой?

Лицо у Маринки стало серьезным. Подперев рукой щеку, она сказала:

— А что он нам такого хорошего сделал?

Для девочки дядя Алексей и вправду человек чужой, молчаливый, вечно озабоченный своими делами. Правда, он хорошо относится к маме, но в гости к ним не ходит. Девочка ждала, что ответит ей мать. Но вот она со свойственной ее возрасту беспечностью начала веселиться. Упала на постель, кувыркнулась через голову, крикнула:

— Мы другого найдем! Другого! Лучшего!

Ольге стало не по себе.

— Не смей так говорить! Не смей, говорят тебе!

— И пошутить нельзя. А почему же дядя Алексей к нам не приходит?

— Придет, доченька, — пообещала Ольга Антоновна. — Завтра скажу ему, что ты соскучилась. Он и придет.

— И я соскучилась! — пискнула из-под одеяла младшая, Наталочка.

— И от тебя передам, Наточка. Только спите спокойно, — потеплевшим голосом сказала Ольга. — Вот приберу на столе и тоже лягу. Спите, детки.

Она принялась вытирать пыль с подоконника, поправила на столе чернильный прибор, вытерла розовый абажур. Аккуратно сложила газеты и письма, которые отовсюду пишут бригадиру Найде: из Москвы, Иркутска, Варшавы… Она взяла одно из них, присмотрелась внимательней и сразу нахмурилась. Письмо было с заграничными марками.

Старшая дочка, которая еще не спала, спросила:

— Кто нам пишет, мамочка?

— Не нам. Это немецкое письмо… Лейп-циг, — прочла по складам.

Маринка мгновенно села на диване.

— Мама, а ты немцев любишь?

— Немецких фашистов не люблю, Мариночка. Они твоего дедушку убили и село наше сожгли. Мы с бабой Феклой только и остались в живых. Но есть другие немцы — хорошие. Вырастешь — все поймешь.

Ольга Антоновна поколебалась минуту, затем, поцеловав дочек, взяла письмо и пошла с ним к Найде на генеральскую половину.

Когда она подала письмо Найде, тот словно бы даже испугался. Взял конверт, и Ольга Антоновна заметила, как он внезапно побледнел. Быстро вскрыл конверт, вытащил листок. Был и взволнован, и обрадован. Наконец догадался предложить Ольге сесть. Молча указал на диван.

— Спасибо, я постою, — сказала она. Ей было любопытно, кто пишет, почему так разволновался Алексей Платонович. Давно пора ей забыть о прошлом, а она все не теряет надежды, все ей чудится голос отца. Может, и не голос его, а хоть какая-то весточка о нем…

Найда пробежал глазами первые строки и бросил нетерпеливый взгляд на Ольгу Антоновну. Пускай бы уж села. Чуть ли не силком подвел ее к дивану, усадил.

— Юрген Крайзман, тот, о котором я вам рассказывал… — принялся он объяснять, словно оправдываясь перед женщиной.

На пороге появился Климов в тренировочном костюме и в тапочках на босу ногу.

— Послушайте, Афанасий Панкратович, что мне пишут: «До сих пор вспоминаем дни вашего пребывания у нас. Скоро и мы приедем на Украину. Вы нам показали много полезного, а теперь хочется своими глазами увидеть, как вы строите дома. Да и соревнование наше без живых контактов не очень сдвинется с места. Про фрау Густу ничего нового узнать пока не удалось. Правда, один бывший политзаключенный, который знал Густу, собирается выпустить о ее героической жизни книгу. Я уже дважды встречался с этим человеком. Хорошо помнит вас, даже прослезился, когда зашла речь о концлагере. Говорит, что вы спасли ему жизнь, защитили от какого-то Шустера…»

Найда положил письмо на стол, задумчиво поглядел на исписанный листок. Кому это все нужно? Разве что Инге? Но даже она едва ли будет особенно рада новым подробностям… Вспомнил, что на перроне Инга как бы избегала разговора о матери. Видно, тяжело ей…

Ольга Антоновна тихо встала и скрылась за дверью. Климов, сдержанно кашлянув в кулак, незаметно вышел из комнаты. Лишь бумажный листок печально белел на столе, и страшно было притронуться к нему, словно он таил в себе что-то недоговоренное.

Он думал: разве помнит она, эта светловолосая девушка, зимнюю морозную ночь сорок шестого года, когда Шустер бежал из Визенталя, когда горел сиротский дом, когда наши солдаты преследовали его шайку?.. Найда мысленно перенесся еще дальше, в ту зловещую ночь, когда Густа прибежала в клинику Шустера и помертвевшими губами прошептала: «Готовьтесь к побегу…» Бедная девушка с красным крестиком на шапочке сестры милосердия исчезла тогда, чтобы через год вернуться в другой форме, в страшной форме эсэсовки. Густа, Густа, что же произошло с тобой? И почему перед смертью не сказала последнего слова?

С утра шел дождь, серое небо, словно затянутое дымом печей крематория, давило, угнетало, от него веяло холодом смерти, каменный карьер тоже вселял ужас.

В полдень охранники подали команду отдыхать, и Найда, вконец изможденный, в своей полосатой хламиде, в грубых брезентовых, на деревянной подошве башмаках, упал навзничь на землю. Думать не было сил, чувствовал себя способным лишь на то, чтобы безучастно смотреть в небо. И еще у него хватало сил, чтобы чувствовать свое тело, боль и ссадины на руках и ногах.

Временами вдруг вспыхивало воспоминание — причудливая цепочка дней, ночей, месяцев, перенесенных мук и утраченных надежд: второй побег, разумеется, не удастся. Для второго побега у человека просто не хватает сил. На сей раз судьба может вынести свой окончательный приговор: пулю в спину, виселицу на плацу или медленную смерть в каменном мешке около главной канцелярии…

Их увезли ночью из больницы в небольшой лагерь под Визенталем и бросили в холодный затхлый погреб возле лагерной кухни, чтобы утром учинить первый настоящий допрос. Наверное, еще думали, запугав, заставить инженера Звагина перейти на их сторону. Он был им очень нужен, о нем знали в Берлине, в главном управлении безопасности. Поэтому их и не повели сразу в лагерные блоки, к другим узникам, оставив им какой-то резерв надежды: вы здесь временно, и мы надеемся на ваше благоразумие, инженер Звагин!