Юрий Бедзик - Этаж-42

— Густу Арндт посмертно наградили орденом Республики. О ней помнят старые коммунисты, ее имя в почете. Я видел в музее несколько ее фотографий, писем, протоколов допроса… И фотографию ее мужа, Ингольфа Готте. Чудесный был человек, мы с ним сидели в одном блоке. Его убили при побеге из лагеря. Когда Инга подросла, Шустер втолковал ей, что Густа Арндт была настоящей арийкой, ведь это она предала ее отца, Ингольфа Готте. Все невероятно запутанно и сложно. Я так и не смог ничего объяснить Инге. Теперь у меня такое чувство, словно я перед ней виноват…

Они еще долго беседовали. Потом Анна Мусиевна принесла чай. Пили молча и думали все о том же. Было грустно оттого, что многое ушло в прошлое, кануло в бездну, и эта бездна поглотила тайну. Смерть Густы какой-то стороной касалась и Алексея Платоновича, именно теперь он почти совершенно отчетливо ощутил это, боялся сознаться самому себе в главном: ведь это Густа Арндт спасла его от верной гибели, а он, Найда, не смог в свое время спасти ее дочь. Не успел спасти. И этим обрек Густу на невыносимые страдания.

— Но ведь дочь вернулась, — сказал генерал Климов. — И, наверное, счастлива.

— Она счастлива, потому что не знает, как страдала ее мать.

— Вы правы. Не знать чужого страдания — значит уйти от этого страдания и не быть к нему причастным.

— Инга не была причастна, — твердо произнес Найда, — из-за того, что была ребенком, ничего не понимала… А вот я был… Только долго надо рассказывать… — Он вдруг поднялся, согнал с лица тень воспоминаний. — И вообще, уже поздно печалиться из-за этого. Спасибо вам, Анна Мусиевна, за радушие, гостеприимство, чудесный вечер.

Пошел в свою комнату. Присел на диванчик. Загляделся в завешенное тюлевой занавеской окно на туманно проступившие контуры соседнего дома. Напрасно он разволновался. Инга молода, энергична. И, конечно, счастлива. А впрочем, не ему, Найде, разбираться, кто счастлив, кто несчастлив. Столько о счастье написано, столько сказано, а не каждому оно достается в жизни, хотя каждый о нем мечтает, если говорить о счастье большом, о счастье настоящем. Есть у них в управлении инженер по технике безопасности — Кадера, два диплома имеет, детей своих уже на ноги поставил, трехкомнатная квартира над Днепром, сад, «Жигули»; все ему втайне завидуют: вот, дескать, счастливый, живет, будто в сорочке родился. Однако думалось Найде, что этот человек вряд ли чувствовал себя счастливым, недавно он признавался Найде чуть ли не со слезами на глазах: «Замучила меня дача, и машина, и мебель. Тому достань, тому дай, того ублажи! Знаю ведь, что в могилу ничего с собой не возьму, но как увижу, что у соседа есть, — сердце разрывается, будто рана в нем горит». Глядел на его измученное лицо Алексей Платонович, на мешки под глазами, на густую сетку склеротических жилок на щеках, и, ей-богу, было жаль человека.

Случалось, и у него кто-нибудь спрашивал: «А ты счастлив?» Он и сам задумывался, счастлив ли? Уже не молод, здоровье сдает, жена умерла. Семьи фактически нет. Другой бы на его месте загрустил, а он — нет, сдаваться пока не собирается, живет, работает, всю душу делу отдает. А стоило представить себя на верхотуре, где монтируется высотный дом, сразу из бескрайней синевы неба, с дальних степей на него наплывало ощущение окрыленности, а весь мир казался таким ясным, светлым, пронизанным золотом солнца, и он невольно начинал улыбаться, а те, кто наблюдал за ним в эту минуту, радовались за него: у нашего Найды все хорошо!

Если бы он только мог разделить с кем-нибудь это счастье, все отдал бы, нисколько ни поскупился. Вот и сегодня приехал издалека в чужую квартиру. Два месяца живет на его половине крановщица Ольга Звагина с детьми. Дочь инженера Звагина, с которым сидел в концлагере, вместе шел на смерть, — разве он мог оставить ее в беде? Неудачница эта Ольга, мыкается по свету как перекати-поле, не может устроить свою семейную жизнь. Найда, вернувшись с войны, долго разыскивал ее по адресу, который еще в Германии дал ему Звагин. Сперва нашел село, в котором у Звагиных была родня и куда его жена перед самой войной поехала отдыхать с маленькой Олей. Село сожгли оккупанты, людей расстреляли за связь с партизанами. И никакой Ольги Звагиной. «Не ищите, товарищ майор, ее мать во рву похоронена, сестры тоже…» — «А ребенок где?» — «Верно, забрал кто-нибудь из родни».

Снова искал, упорно писал по всем адресам и инстанциям, так как должен был сдержать данное товарищу слово. Разыскал, когда она уже была замужем. Через много лет передал ей последнее отцовское «прощай». Посидели, погрустили за бутылкой вина. Ольга была стройная, красивая женщина с большими глазами, полными печали, и, глядя в них, он снова вспомнил слова Звагина: «Не покидай ее! Прошу тебя, не покидай!» Ольга жила с мужем Костиком, тихим, чернявым, приятной внешности человеком. У них уже родилась Маринка, а потом вторая дочка, все как будто ладилось в семье, получили квартиру, и Костик похвалялся, что хочет купить «Москвича», дескать, хорошо зарабатывает, деньги на машину собрал. Потом Ольга написала Найде, что Костик завербовался на стройку. Долго о нем не было слышно, потом стал присылать деньги, изредка коротенькие письма. Через год внезапно объявился: нужен развод! Якобы фиктивный. Клялся, что фиктивный. Надо для одного дела. Она согласилась, и он уехал. Через некоторое время написал, что просит принять его, что устал, измучился, хочет жить дома. Но Ольга решительно заявила: нет! И даже когда приехал, и ползал перед ней на коленях, и молил, клялся, обещал — осталась непреклонной. Пускай уезжает туда, где хорошие заработки. А ей нужен муж и детям нужен отец настоящий. Тогда Найда перевез ее с детьми к себе: живите! При Костике Ольга работала продавщицей в продмаге — теперь не захотела. Алексей Платонович подсказал Ольге, что нужно пойти на курсы крановщиц, чтобы иметь солидную профессию. Ведь дочери растут! Было ей сорок, когда она с детьми поселилась у него. Хорошо, что Климовы свои люди, прямо как родные, а то и жить ему было бы негде.

Найда углубился в размышления, невольно прислушиваясь к тому, как в его квартире включили телевизор, послышался строгий Маринкин голос, — верно, она за что-то отчитывала свою младшую сестренку; потом они стали двигать мебель, раздался грохот — упал стул, а может, книжка, и Маринка вдруг громко засмеялась, ее звонкий смех теплым ветерком ворвался в душу Найды. «Пятьдесят четыре года — и такое горькое, нестерпимое одиночество», — подумал Найда.

Хотелось отдернуть гардину. Никакого дождя там нет. Завтра он поднимется на десятый, двенадцатый, пятнадцатый этаж, увидит монтажников своей бригады, окинет взором синий безбрежный простор — и к чертям, к чертям этот дождь! Нельзя человеку долго сидеть в маленькой комнате, когда за стеной слышится детский смех, веселая беготня и женский голос обращается к кому-то настойчиво и нежно.