Юрий Бедзик - Этаж-42

Виталий, увидев Петра, тут же отозвал его в сторону:

— Все в ажуре! — проговорил он с таинственным видом. — Комиссия приняла на «отлично». Но приедут еще из управления и парткома. Будет и Гурский.

— Трибунал чести, так сказать.

— Не лезь в бутылку, — мягко остановил его Виталик. — Все на высшем уровне! Будут говорить о наших достижениях. Может, коснутся и тебя.

Значит, разыгрывался придуманный Гурским спектакль, хитрая интрижка, о которой он предупреждал Петра еще в автобусе. Вот и наступило время решать. Нет, не решать… Выполнять приказ Гурского, принять его предложение и стать бригадиром вместо… «Подлость, подлость!» — обожгло душу Петра. Хоть сто комиссий, хоть сто угроз, Петр не даст обидеть Батю. Ишь, что надумал этот умник. Чужими руками сводит счеты с Алексеем Платоновичем… Он уверен, что Петра можно купить, можно загнать в угол. Но ничего у вас, дорогой Максим Каллистратович, не выйдет. Напрасно стараетесь!

Были, правда, и другие мысли. Они будто и не мыслями были, а каким-то облачком, тенью или дымкой. Представилось, как он, Петр, входит в директорский кабинет, как шепчутся по углам завистники: «Бригадир… Смотрите, новый бригадир…» Майя тоже позвонит: «Поздравить можно?» И Полина пожмет руку… И хлопцы встретят почтительным приветствием… Но он тут же прогнал эти подленькие мысли.

Из бытовки вышел Найда, и Петр, стоявший возле панелевоза, невольно опустил голову. Его будто обожгло горячей струей пара. Найда взял Петра за руку:

— Ничего, не переживай… Я тебе эту ночь прощаю. Но пусть это будет уроком. Всем нам уроком! — И быстро пошел прочь.

В четыре часа, когда закончилась первая смена, рабочие стали собираться в прорабской. Появились и товарищи со второй смены. Одинец предложил избрать президиум. Назвали Непийводу и крановщика Митюхина. Люди были молчаливы, сдержанны, лишь изредка перекидывались словом. Звено Петра Невирко устроилось особняком. Минувшая ночь была у всех в памяти, будет разговор и о ней, нечего мозолить глаза.

В это время на территорию строительства въехала машина Гурского. Из нее вышли главинж и женщина средних лет — секретарь парткома Чернявская, в темно-коричневом костюме и в кружевной белой кофточке. Седоватые волосы ее были уложены в пышную, высокую прическу. Она вошла в прорабскую, чувствуя себя несколько неловко среди рабочих, одетых в спецовки. Одинец подвинул ей стул, чтобы она села к столу, но Чернявская примостилась возле окна, словно желая подчеркнуть, что не собирается вмешиваться в ход событий.

Собрание было посвящено обычным производственным делам бригады. Одинец говорил о выполнении плана, о соблюдении графика, о том, что удалось значительно ускорить темп монтажа. Он записал свое выступление на нескольких листах бумаги, часто называл цифры, производственные термины, говорил быстро, порой сбиваясь. Казалось, он спешит прочитать написанное, свалить с себя тяжкое бремя и передать ведение собрания председательствующему. Все хорошо знали, что проку от таких собраний мало. Отчитывались для галочки. Критиковали для приличия. Хвалили из дружеских чувств.

Настораживало только присутствие начальства. Чернявская слушала выступление с интересом, вникая в детали и что-то записывая. Гурский сидел с непроницаемым видом. Он в светло-сером твидовом костюме и белой рубашке с красным галстуком. Губы крепко сжаты, бесцветны. Петр встретился с ним взглядом и понял, что тот прибыл неспроста. Все время чего-то ждал. Хотел что-то услышать. Возможно, даже приготовил определенный план действий, который собирался осуществить, и сейчас терпеливо и уверенно слушал выступающих, зная, что, сколько бы они ни говорили, сколько бы ни называли правильных или неправильных вещей, уже ничего нельзя изменить. Нельзя скрыть факты некачественной работы, нельзя оправдать пассивность руководства в обеспечении стройки нужными материалами, нельзя видеть вещи в том радужном свете, в каком их видели почти все выступающие. А раз так, то есть все основания поставить вопрос о виновниках такого положения вещей. И прежде всего — о главном виновнике — бригадире.

Петр догадывался о приблизительном ходе мыслей Гурского. Он понимал, что Гурскому нужна помощь, толчок, что он весь нацелен на действие и что все в конце концов упирается сейчас в него, в Петра Невирко. Как он скажет, так и будет. Выступать против своего старшего друга Алексея Платоновича Петр не собирался. Он с самого начала, еще там, на пикнике, воспринял требование главного инженера как дикую нелепость, как что-то унизительное, циничное и наглое. Но сейчас он не мог скрыть от себя и другого: того ощущения самодовольства, которое появилось от сознания своей значимости. Не мог он не испытывать и удовлетворения от мысли, что вся хитроумно выстроенная система Гурского, все его далеко идущие планы и расчеты, в сущности, зависят от него, Петра, от его слова, от его решимости. «Только напрасно ты приехал сюда, Максим Каллистратович, — с глухим злорадством думал Петр. — Ничего такого я о Бате не скажу. Мы его в обиду не дадим».

Окинув взглядом помещение бытовки, уставшие лица рабочих, Петр посмотрел на Алексея Платоновича, сидевшего с опущенными плечами и слегка склоненной набок головой. От внимания Петра не ускользнуло, что секретарь парткома время от времени поглядывала на бригадира и почему-то каждый раз, взглянув на него, торопливо что-то записывала в блокнот. Найда был членом парткома, умел выступать хлестко, решительно, не скупясь на меткие эпитеты, порой даже весьма ощутимые для отдельных товарищей. Что она там записывала? Видно, и ей хотелось услышать слово бригадира? И вдруг Петр с предельной ясностью представил себе смысл возможного выступления Алексея Платоновича. Он ведь может напомнить о ночном аврале. Он вспомнит о его, Петровом, «марафоне», халтуре и недоделках. Найда был нетерпим к плохой работе, никому не прощал неряшливости, непрофессионализма, неумения и, естественно, не простит этого и Петру. Подумав так, Петр на какое-то мгновение не то чтобы пожалел о своей решимости не уступать Гурскому, но испытал легкую жалость к себе, какую-то незаслуженную обиду. Этот хитрец Гурский только и ждет слова Петра, так и стелется перед ним, а Найда будет его карать, распинать и срамить перед всеми. Найда даже не догадывается, сколько всяческих благ посулил Петру Максим Каллистратович и какой ценой заплатил Петр за свою верность Бате.

Но по мере того как обсуждение производственных вопросов приближалось к концу и чувствовалось, что собрание кончается, Петр убеждался в том, что Найда решил на этот раз пощадить его. Тот сидел молчаливый, с неподвижно устремленным вперед взглядом и будто бы даже не слушал выступающих. И на Чернявскую не обращал внимания. Петру стало легче. Головомойки не предвидится, все кончится хорошо.