Юрий Бедзик - Этаж-42

В этот момент раздался голос Гурского:

— Неужели, товарищи, у вас нет трудных проблем и все так гладко?

Собрание зашумело, заволновалось.

— Проблем навалом! — бросил один из молодых монтажников, сидевший в неудобной позе на подоконнике.

— Я о них не слышал, — обернулся к нему Гурский.

— И не услышите. Ведь мы — передовая бригада. — Парень ухмыльнулся с видом лукавым и многозначительным, будто намекая на то, что об этих проблемах всем давно известно.

Гурский быстро переглянулся с Чернявской, затем с горькой улыбкой произнес:

— Видать, у вас критика и самокритика не в почете, товарищи. А жаль! — Его темно-карие глаза скользнули по лицам рабочих и остановились на Петре. — Прав ли я, товарищи?

Петр понял: «Он ждет моего слова. Уверен, что я готов на все. А черта лысого не хочешь?.. — Стало вдруг неприятно, что Гурский так выразительно посмотрел на него, так откровенно дал ему понять, что он, Петр, должен выполнить его требование. — Нет, мы своих не продаем. У нас не такие правила…»

— Да, плохо у вас с критикой, — понизив голос, повторил Гурский.

И тут поднялся Саня Маконький: высокий, лицо бледное, в глазах — решимость.

— Говорят, что нет у нас проблем… — как бы у самого себя спросил молодой рабочий. Его взгляд отыскал Гурского. — Мне кажется, главный инженер имел в виду другое: кто виноват в том, что у нас есть нерешенные проблемы?

— Абсолютно верно, — согласился с ним Гурский.

— Вот-вот, надо искать виновников. Эти проблемы существуют не сами по себе. Они за людьми ходят. Выпил водитель чарку-другую, утром его не пустили на линию, и уже мы тю-тю! — в простое. Недодали в раствор цемент нужной марки, панельки пошли хрупкие, ломаются, крошатся. Верно я говорю?

С мест раздались одобрительные возгласы. Начался тот разговор, которого все ждали. Чернявская принялась записывать в блокнот выступление Маконького.

— И наконец, качество. Самая трудная из всех проблем. А трудная потому, что решать ее некогда. Потому, что нашему звену, к примеру, не о качестве нужно думать, а о количестве. А раз мы думаем только о количестве, то и получается… — Саня посмотрел на Гурского с болезненным сожалением, — получается, товарищ главный инженер, халтура. Или почти халтура.

Все тоже почему-то обернулись к главному инженеру. Смотрели недружелюбно. Почти враждебно. Начальство, дескать, виновато. От начальства все приказы, все наставления. Саня, устремив взгляд на Гурского, молчал. Никогда раньше он никого не критиковал, никогда не бросал упреков в адрес старших. Был прилежным и аккуратным в работе, ни на кого не таил зла. А вот попробовал выступить, и сразу такое…

— Я, товарищи, не о том… Вы меня простите, товарищи!.. Совсем не о том…

— А о чем же?

— Говори по существу!

— От кого идут эти проблемы?

Саня вдруг замолчал. На его мальчишеском, со светлыми тонкими бровями лице появилось выражение дерзкого упрямства. Он устремил взгляд на Невирко — взгляд жесткий, почти с вызовом. И светлые брови его сошлись на переносице. Вот о ком он хотел говорить. Хотя и трудно, горько, нестерпимо, но он хотел говорить о Петре Невирко. О своем звеньевом, о своем товарище.

— Я думал, ты сам выступишь, Петр… — с трудом начал Саня Маконький. — Нехорошо вышло, не по-товарищески… Уехал, бросил смену, никому ничего не сказал… А без тебя совсем было плохо… На последнем этаже, Петя… Спешили, ночная работа, сам знаешь. Потом пришел к нам Алексей Платонович, тоже всю ночь вкалывал, и Одинец с ним, и крановщик…

— Что ты несешь? — удивленно, почти шепотом проговорил Невирко.

— То и несу! — огрызнулся Саня Маконький. — То и несу, — повторил он с отчаянной решимостью. — Знаешь сам, чего мы там настроили за последние дни. В «тройках» сплошные трещины, по нивелиру не сходится. Гнали, чтобы быстрее закончить… Победители соревнования! Если бы Алексей Платонович не пришел… А-а! — махнул он рукой и опустился на стул.

Петра будто обухом по голове ударили. И в груди заныло-заныло. После него, значит. После него… «Пора на спокойное местечко старику». Это Гурский тогда в автобусе сказал. Конец, мол, твоему Бате… Уйти бы прочь… Чтобы не видеть, не слышать… Если бы сидел возле двери, было бы проще… Если бы ближе к двери…

Наступило долгое молчание. Молчал с усталым и все с тем же отрешенным видом Алексей Платонович, молчал председательствующий Непийвода, молчал главный инженер Гурский, лицо которого стало пепельно-серого цвета. Молчание становилось тягостным. И тогда взял слово Одинец:

— Короче говоря, товарищи, договорились. Нет времени думать о качестве. Думаем только о количестве, как заявил Саня. Спасибо тебе, Санюша. Открыл нам глаза. И за то спасибо, что похвалил Алексея Платоновича. Но только ты, Саня, не прав, что у нас нет времени думать о качественной работе. Мне кажется, кое у кого не хватает другого. Совести! Рабочей совести! Я хочу сказать о Петре Невирко. Мастер высокого класса, умеет вести монтаж, у начальства в почете, за свое звено душой болеет. А вот в трудную минуту не хватило ему выдержки. Сорвался. Своих товарищей оставил. В самый ответственный момент!

Петр сидел как потерянный. Не мог поднять глаз от стола. Во рту пересохло. Совсем недавно он воображал себя спасителем Найды, почти героем, решившимся на открытый вызов Гурскому. Он не только рассчитывал на сочувствие товарищей, на поддержку Алексея Платоновича, Сани Маконького, Виталика и Одинца, но и полагал, что все они единым фронтом выступят против главинжа. Действительно, он в ту ночь уехал. Бросил своих. Исчез, испарился. Но куда уехал? Разве они знают! Если бы представили себе, какая это была «поездка»! Какая это была ночь! Цемент, лопаты, ругань, злоба…

Нужно было все объяснить. Дальше отмалчиваться невозможно. Никто ему не поможет — только он сам. Ведь он в их глазах — трус, капитулянт. Но чтобы оправдаться, нужны факты. Реальные, железные, неопровержимые. Чтобы оправдаться, следует сказать, кто послал его в эту ночную поездку, чье задание он выполнял. Ведь утром был звонок. Потом была машина. Потом…

Петр хотел встать. Сейчас он все объяснит, и его поймут. Здесь присутствует товарищ Гурский, здесь сидит авторитетнейший человек, который оказался вместе с ним околпаченным этим ловкачом Бовой. Одно слово Гурского — и все станет ясно.

Гурский! Максим Каллистратович! Петр, вытянув шею, начал искать глазами Гурского. Нужно сделать ему знак, напомнить о себе, позвать, закричать…

Гурский встал. Корректный, сдержанный, немного усталый. Он, казалось, услышал душевный зов Невирко. Своего молодого друга Петра Невирко. Того самого Невирко, с которым намеревался работать долгие и долгие годы.

— То, что мы здесь услышали, для меня лично огорчительно вдвойне, — начал он не спеша, взвешивая каждое слово. — Плохо, что у нас еще возможны подобные случаи. Но еще хуже терять товарища. Да, да, терять товарища! Ведь мы, по существу, потеряли нашего товарища. Мы дали ему скатиться в трясину эгоизма, своекорыстия, мы проглядели тот момент, когда он связался с недостойными людьми. — В комнате зашумели, послышались недовольные голоса рабочих. Гурский почувствовал эту реакцию и тут же смягчил тон. — А ведь я возлагал на Петра огромные надежды. Не правда ли, Петр? — послал он через головы полный горечи взгляд на Невирко. — Думали, бригадиром будет, кончит институт, защитит смелый проект. И вдруг отвратительная история с этой дачей!