Юрий Бедзик - Этаж-42

— Какая история? — крикнул кто-то из задних рядов. Гурский патетически развел руками:

— Собственно… в точности мне не известно. Пусть он объяснит сам. Не хочу наговаривать на парня, но слышал… — Гурский взглянул с неподдельной искренностью на Невирко, — ты сцепился на какой-то даче с хулиганами. Скажи, Петр, что произошло? Мы поручили тебе проконтролировать доставку цемента нашим субподрядчикам, а тебя вон куда занесло! — Гурский увидел побледневшее лицо Невирко и быстро перешел на отеческий тон: — Я уверен, что история пустяковая. Раздувать ее не следует. Но и Петру Онуфриевичу мы должны сказать: дисциплина есть дисциплина! Труд каждого и труд коллектива — единое целое. Вот почему я так горько воспринял сейчас…

Невирко сорвался со стула. Казалось, еще мгновение — и он бросится на лгуна и предателя. Но холодный голос рассудка сдержал парня. «Тогда все пропало! Тогда ничего не докажу!»

— Товарищ Гурский! — произнес он внезапно охрипшим, чужим голосом. — Вы правы. Дело это пустяковое. А мне, дураку, хорошая наука будет…

Председательствующий, по-видимому, что-то почувствовал:

— Даю слово Петру Онуфриевичу. Для справки, так сказать. — И глянул на него выжидательно. — Ну, говори!

Петр уставился в потолок. Вертел в пальцах сигарету, на щеках его перекатывались желваки. Люди начали переговариваться. Непийвода помрачнел:

— Это как же тебя понимать? Почему молчишь?

— А никак, — ответил, криво усмехаясь, Петр. — Следствие по делу о дачах не закончено. От последнего слова обвиняемого отказываюсь.

— Издеваться надумал?

— Никто не издевается, — с тоской в голосе бросил Петр.

— Ну, знаешь… Мы таких видели! — гневно произнес Непийвода и начал нервно перекладывать на столе бумаги. Потом уперся кулаками в стол. Лицо его залилось густой краской. — Мы, если хочешь, и на дверь можем указать.

— Да? — совершенно неуместно переспросил Петр. Окинул тяжелым взглядом заполненную рабочими комнату, пожевал губами, зачем глянул с горечью на Непийводу и сказал едва слышно — Вас понял. В бригаде мне не место. Подаю заявление об уходе! — И быстро вышел из прорабской.

Долго бродил потом Петр по городу. Был словно в угаре. Незаметно подкрадывался май, деревья стояли кружевные, опушенные нежной листвой. Какие-то девушки смеялись возле автоматов с газированной водой, и от них веяло молодостью, беззаботностью. Припомнилось, с какой грустью вчера в лесу смотрела на него Полина. Будто предчувствовала, что так случится. Или даже была уверена, что так, а не иначе. Все это знали, всем было ясно, и только он, наивняк, полагал себя счастливым, только он не видел надвигающейся беды. И эти дурацкие Виталькины намеки! Ну да, Виталька. Намекнул ему, что он, Петр, ищет легких путей в жизни. Легких путей! С монтагой и нивелиром — легких путей! Ради кого? Слепцы, безжалостные слепцы и завистники! Если бы он хотел легких путей, получил бы все сразу. Продал бы всех сегодня и получил…

Непостижимым образом он очутился возле Полининого дома, простенького пятиэтажного здания уже устаревшего типа… Он же вовсе не собирался заходить в этот дом, но что делать! Почему-то ноги сами принесли его сюда. Проведать бы ее, ой как хочется проведать, постучаться в дверь на третьем этаже. Зайти в уютную комнату. Но, может быть, Полина с моряком. Вдруг у нее гость? И как раз в эти минуты попивает себе чаек. Рослый… в офицерском кителе… Он уже чувствует себя здесь как дома, хозяйничает на кухне, моет посуду, выносит мусор… Так зримо все это представилось Петру, что даже дыхание перехватило, и он почувствовал невероятную ревность. Пускай распивают чаи, а он все равно зайдет!

За дверью послышались торопливые шаркающие шаги, щелкнул замок, и в дверях появилась мать Полины: сгорбленная, худая, с гладко причесанными седыми волосами. Как-то даже не подумал о ней раньше, забыл, что она приехала из села к дочери за младшим сыном. Разглядывала его с удивлением и, как ему показалось, настороженно, почти враждебно. Зачем, мол, явился! Были еще незнакомы, но она, верно, слышала о нем от дочери.

— Поля на родительском собрании, — проговорила тихим, усталым голосом.

— А… скоро вернется? — спросил он.

— Кто его знает, — пожала плечами мать. — Теперь подолгу сидят. Саша болел, много пропустил, не по всем предметам у него оценки…

— А вы — мама? — Петр заставил себя улыбнуться, и женщина тоже улыбнулась снисходительно: как будто непонятно, кто она.

Она стояла в дверях, не приглашая Петра войти. Стояла упрямо, неуступчиво, и он подумал, что мать, конечно, все уже знает: о предстоящей свадьбе, о моряке-офицере.

— Извините, — сказал он сдержанно и стал спускаться по лестнице. В это время хлопнула входная дверь. Петр невольно замедлил шаг: не она ли? Глянул вниз. Между лестничными маршами действительно мелькнула ее яркая косынка.

Увидев Петра, Полина радостно улыбнулась.

— Учительница Саньки — чудо! — сказала она, открывая ключом дверь.

Она вдруг заметила, что у Петра измученное, несчастное лицо. Спросила: что случилось? Не сдал зачета? Поссорился с профессором?

— Ушел из бригады, — глухо проронил Петр.

Полина с недоумением посмотрела на него. Ушел из бригады?

Она схватила его за руку, повела в комнату, усадила на тахту. Принялась расспрашивать, требуя полной откровенности.

— Петенька, скажи мне правду… Сам-то как считаешь? Что ты думаешь?

— Кому нужно мое мнение?

— Мне, Петя. Я должна знать. — Она говорила требовательно и настойчиво. Русая прядка волос упала ей на лоб, и Невирко невольно задержал на ней взгляд. Конечно, он мог бы рассмеяться язвительно. Но взгляд светло-карих глаз — сочувственный и дружелюбный. Заходящее солнце било прямо в окно. В комнате все было окрашено в розовый цвет. Лицо Полины тоже порозовело. И среди этой сплошной розовости единственная реальность, которую он сейчас воспринимал, — это вопрос: «Сам-то как считаешь?» Она, пожалуй, одна-единственная имела право задавать ему вопросы. Он пришел к ней, как к самому близкому другу. И если душа в тяжелую минуту тянется именно к ней, то, наверное, нечего таиться.

— Я не знаю… — ответил он упавшим голосом.

Что он вообще знал? Как он мог объяснить ей, что произошло? По-всякому случалось. Работал, не щадя сил. Так в чем же он виноват? Разве старался для себя? Разве не думал о Найде, о ребятах?

— Выходит, я опростоволосился! — молвил он удрученно. — Когда одному человеку выпадает слишком много, ему начинают завидовать. Даже Найда мне завидует.

— Не думаю, чтобы Найда мог завидовать, — недоверчиво покачала головой Полина.

— Если бы ты видела, как он отмалчивался сегодня! Простил и отвернулся.

— Ошибаешься. Он никогда от тебя не отворачивался. Пойдем в кухню.