Юрий Бедзик - Этаж-42

Нужно было наводить в городке порядок. Комендатура стала центром всех административных, хозяйственных, культурных дел, в комендатуру шли все, несли свои жалобы, свои горести и даже свои обиды на войну.

— Мой муж погиб в последний день в боях под Берлином, — говорила Найде седовласая немка, прикладывая к глазам платочек. — Его взяли в фольксштурм. Я говорила: Карл, не ходи! Я спрячу тебя, Карл, ведь у тебя дети, у тебя двое внуков. Но он пошел, потому что не смел нарушить приказ. Мы, немцы, никогда не нарушаем приказов.

— Этим он подписал себе смертный приговор, — ответил Найда и тут же пожалел, что говорит слишком резко. — Вам диктовали преступные приказы, и вы не задумываясь выполняли их.

— Но простите! Кто мог нам объяснить, какие приказы преступны, а какие нет? Власть есть власть.

— Вы, очевидно, верующая, не правда ли? — полюбопытствовал Найда.

— О, конечно! Все немцы верующие.

— Между прочим, не все. Гитлер и его банда ни во что не ставили религию. Большинство священников подверглось репрессиям. Вы, верно, слышали о трагической судьбе пастора Нимеллера. И тем не менее вы покорялись нацистскому режиму. Не только ради порядка. Нет! Приходите сегодня в кинотеатр, там товарищ из Берлина расскажет вам, к чему привело ваше слепое повиновение.

Женщина задержалась в дверях… На лице ее были написаны нерешительность и смущение.

— Скажите… а пенсию мне, как вдове, будут выплачивать?

— По крайней мере, советское командование пенсию выплачивать вам не собирается. Ваш муж стрелял в наших солдат.

— Так, — заторопилась женщина, вытирая глаза платочком. — Я не имею права. Я все поняла.

— Эти вопросы будут решать немецкие власти. Подождите немного.

Начиналось лето, хлопот в комендатуре все прибавлялось, война, откатившись в прошлое, еще неотступно жила в человеческих сердцах и человеческих судьбах: не хватало продовольствия, горючего, лекарств. А сколько сирот, бездомной детворы, искалеченных людей, безработных… Это был народ, которому будто бы в отместку за бесчинства нацистов приходилось нести тяжкое бремя расплаты. Единственным спасительным маяком в этом хаосе была Советская Армия, были люди в зеленых гимнастерках, с внимательными, понимающими глазами. Люди, в которых еще недавно стреляли немецкие солдаты из немецких автоматов и немецких пушек и которые тем не менее пытались облегчить, чем могли, нелегкую судьбу немецкого народа.

Найда, загруженный делами, не забывал про Густу Арндт. Начал разыскивать ее сразу же по прибытии в городок. Бургомистр Визенталя, старый социал-демократ с белыми вислыми усами, в старомодном котелке, с палкой в руках, рассказал ему, что кое-что он о ней слышал: кажется, год или два тому назад она жила на хуторе, в лесу под Ошацем, там, где нацисты построили свой охотничий замок. Вроде бы она скрывалась там от гестапо. Но ее, кажется, обнаружили. Пытали. Теперь она в каком-то госпитале.

Итак, она исчезла, не оставив никаких следов. А ведь говорила, что после войны они обязательно встретятся в ее родном городке, в ее Визентале.

К зиме дела ухудшились. Стало еще труднее с продовольствием, надвигалась угроза голода и эпидемий.

Сожженная, разоренная фашистами Советская страна делала все возможное, чтобы помочь немцам. Разве эти женщины и дети виноваты в том, что натворили в Европе Шустеры? Пожалуй, в истории не было случая, чтобы страна, претерпевшая столько ужасающих страданий, насилия, грабежей, надругательства, выказала сострадание к своему вчерашнему поверженному врагу.

Найда дневал и ночевал в комендатуре. В кабинете стояла раскладушка — прямо возле телефона, тут же полотенце, мыло, зубная щетка. За стеной помещался начальник административной службы капитан Крушинин.

Вместе с местными немецкими властями открыли школу, начали приводить в порядок старый сиротский дом — малышам необходимы были питание и заботливый уход, кроме того, требовалось обеспечить дом топливом.

— Горькая ирония судьбы, — заметил Крушинин. — Мы, кого фашисты хотели лишить будущего, больше всего заботимся о немецких детях.

— Мы за этих малышей в ответе не только перед немецким народом. И перед своим тоже, — строго сказал Найда. — Нам ведь с ними строить новую жизнь.

Однажды под вечер к Найде в комендатуру явился низенький худощавый человек в длинной, без погон шинели. Он мучительно кашлял, хватаясь за грудь и синея лицом. Сказал, что он — часовщик, его фамилия Вилле. Герман Вилле. Только что освободился из концлагеря. До тридцать третьего имел партийный билет.

— Значит, вы — тельмановец, коммунист? — обрадовался Найда и поднялся навстречу гостю.

Но тот смущенно покачал головой. Нет, в сущности, коммунистом не был, то есть не был настоящим коммунистом, ничего не успел сделать для партии. Только получил билет, как нацисты объявили, что все легально зарегистрированные члены компартии останутся на свободе и по отношению к ним никаких репрессий применено не будет. Нация, так сказать, проявит к ним снисхождение. Вот он и отдал свой билет. Позорно, трусливо, от страха за свою жизнь, за жену Веронику и за своих детей. Какой же он коммунист. Только хотел стать…

— Вас все-таки отправили в концлагерь, — сочувственно посмотрел на старого немца Найда.

— Это случилось позже, когда забирали всех, кто был под подозрением.

— Значит, за прошлое?

— За прошлое. — Он закашлялся, прижав ладонь ко рту. — Во время восточной кампании я бежал из лагеря, некоторое время скрывался и снова очутился в лапах гестапо. Меня собирались расстрелять, но почему-то оставили в живых. Возможно, потому, что мой брат воевал у Роммеля в Африке и имел высокие награды.

— Вам повезло так же, как мне, — доброжелательно проговорил Найда. — Я знаю, что такое нацистское «перевоспитание» в лагере. Начинайте новую жизнь. Беритесь за дело.

Посетитель снова закашлялся, и Найда вдруг представил себе его в полосатых лохмотьях, на концлагерном аппельплаце, под холодным дождем. Ему стало совестно, что он так официально принимает бывшего политического узника. В комнате было прохладно, морозные узоры белели на стеклах, с самого утра мела поземка, и Найде захотелось отогреть, чем-то ободрить этого измученного человека с острым бледным носом и запавшими щеками. Найда позвал солдата и попросил принести чаю, горячего, сладкого, чтобы человек согрелся и почувствовал себя увереннее.

Немец с жадностью пил из алюминиевой кружки горячий чай, дул на него, причмокивал, но в потоке слов, в быстрой речи его сквозили удрученность и страх, а в глазах стыла глубокая скорбь. Он рассказал, как ворвался в их лагерь советский танк; никто еще не ожидал прихода русских, эсэсовцы не успели удрать, и их, тепленьких, прямо в казармах взяли «геноссе зольдатен», а шарфюрера Мильмана, толстую свинью, вытащили прямо из вещевого склада, где он пытался переодеться в форму рядового охранника. Хорошо, что он не успел удрать, этих зверюг надо просто вешать. Без суда вешать, и точка! Чтоб не оскверняли больше землю такие ублюдки, как Шустер…