Юрий Бедзик - Этаж-42

— Кричали на меня, что я продался красным, что хожу в комендатуру.

— У них что, агентура в городе?

— Тут у них есть свои люди. Они готовы на все. — Голос немца стал жалобным. — Потащили меня к дверям, я закричал… они ударили…

— Не волнуйтесь, — успокоил его Найда. — Мы эту банду скоро выловим. И ваша народная полиция взялась за дело.

— Дай бог, господин майор!

К ним подошел молоденький солдат в сером халате и тапках, рука в гипсе, на перевязи, стосковался, видно, в душных госпитальных палатах.

— Разрешите, товарищ майор? — вежливо обратился он к Найде. — Меня вот тоже, видите, недавно угостили… ихние же субчики.

Найда сочувственно кивнул солдату и попросил его присматривать за раненым немцем. Ведь теперь у них общая цель — строить новую Германию. Солдат все стоял, не отходя, будто у него к майору было какое-то дело.

Найда встал с табурета. И тут же на лице старого часовщика отразился страх.

— Господин майор… господин майор…

— Что такое, господин Вилле?

— Если меня убьют, господин майор… я хотел вам сказать… — Он бормотал неразборчиво, хватаясь за мысль, которая его пугала, а быть может, казалась ему спасительной, он боялся, что его не дослушают, и тогда с ним случится страшное, непоправимое. — Не верьте про Густу Арндт, не верьте ничему…

Найда настороженно переспросил:

— Чему я не должен верить?

— Фрау Густа ни в чем не виновата. Два года Шустер мучает ее в своем лесном бункере…

— Вы в самом деле много знаете, Вилле, — сказал, нахмурясь, Найда.

— Это моя беда, что я много знаю, — простонал старик. Слезы текли из его глаз, и лицо судорожно дергалось. Острый подбородок задрался кверху, кадык тяжело поднимался и опускался. Он бормотал что-то про лесную сторожку, про Ошац, про коричневых бестий… Устраивали там попойки, бесновались по ночам, будто предчувствовали свою погибель, а она ведь и вправду была близко, эта погибель, от нее не убежишь. Мало для них пули, мало петли!..

Морщинистое лицо старика было мокрым от слез, он говорил все тише, словно впадал в забытье, жалобно стонал, молил не трогать его. Ведь он не виноват, что его обманули, он поверил в свое счастье, убежал из лагеря, вырвался на волю, бродил по всей стране, по всем условленным телефонам искал отзыва на пароль, но везде натыкался на чужих, уже все явки были провалены, все были арестованы, никакого выхода у него не оставалось, хоть бери и топись или отдавайся в руки гестапо. И тогда он направился в Ошац, в глухие леса, где они еще в тридцать втором году собирались вместе у матушки Арндт, у старой лесничихи, дочь которой — Густа — была когда-то надежным товарищем. Последнее надежное прибежище, думалось ему, где можно спрятаться, а быть может, и узнать что-нибудь о своих друзьях. Он же не виноват, что нацисты выследили его, что они шли за ним по пятам, всё знали о нем, каждый телефон прослушивали. И когда он явился в лесную сторожку, те бестии, те проклятые зверюги…

— Вы навели их на след Густы Арндт и Ингольфа Готте? — перебил немца Найда.

— Они пришли за мной, эти псы. — Герман Вилле судорожно глотнул воздух, лицо его посинело. — Ингольф от… отстре-ли-вал-ся… Я то-же имел… оружие… и Гу… Густа то-же…

Он продолжал хватать воздух, уже не в силах договорить, острый подбородок заострился еще больше. Похоже было, что у него обморок. Быстро подошел военврач, подозвал сестру, сказал Найде, что больной нуждается в полном покое, лучше его не трогать, сердце может не выдержать… К нему уже приходили из народной полиции, был следователь, а это слишком для старика, которого так изувечили.

— Он знает что-то очень важное, — сказал Найда военврачу, высокому седоватому мужчине в халате и белой шапочке. — Его жизнь для нас очень важна.

— Мы боремся за каждую жизнь, товарищ майор, — многозначительно ответил военврач.

Когда Найда выходил из палаты, его догнал солдат с рукой на перевязи. Таинственным шепотом сообщил, что этот немец неспроста весь изранен, что, видимо, хранит какую-то тайну, чего-то страшно боится.

— Его преследуют недобитые фашисты, — сказал Найда.

— Нет, он все время во сне… оправдывается, все просит о чем-то.

— О чем именно — не уловили?

— Вчера просыпаюсь под утро, а он как застонет — начал бинты срывать. Я к нему, думал, может, человеку воды подать, санитара кликнуть… Слышу, убеждает кого-то, чтобы не приходили, чтобы не сжигали дома, не трогали детей. О каких это он детях говорил, товарищ майор?

— О немецких, — ответил Найда. — О немецких детях, которых мы должны спасти любой ценой.

— Жаль, товарищ майор, что у меня рука… — сокрушенно вздохнул молодой солдат. — Я бы вам помог.

Найда дружелюбно оглядел сухощавую, в застиранном халате фигуру солдата, глаза его потеплели.

— Думаю, на этот раз обойдемся без тебя, — сказал улыбаясь, — тебе уже домой пора. На родину.

С тех пор Найда не видел старого часовщика. Рассказывали, что, выписавшись из госпиталя, он покинул город. Следы его затерялись. Видно, боялся мести Шустера и его подручных.

На рождественские праздники настала оттепель, потемнели поля, запахло мокрой землей. Жизнь в Визентале понемногу налаживалась, немецкие власти все уверенней брали в свои руки управление хозяйством, занимались трудоустройством безработных и тех, кто возвращался из плена. В сиротском доме уже не страдали от холода — Найдины солдаты набили полнехонький сарай лесным хворостом и сухостоем. Молодая воспитательница, всякий раз встречая «господина майора», приглашала его почаще заходить к ним в гости и сообщала, что дети уже знают несколько русских песенок, повеселели, отогрелись и хотят показать «господину майору» свой маленький концерт.

Под Новый год Найда с несколькими солдатами отправился в гости к детдомовцам.

Дом сиял огнями. В просторном зале кровати сдвинули к стенам, расставили рядами стулья — вот вам и сцена: играйте, веселитесь. Были здесь девушки из Визенталя, несколько немок постарше, солдаток, которые так и не дождались своих мужей и отважились, быть может впервые после войны, немного развлечься. Дети пели песни, водили хоровод, декламировали хором стихотворение, где рефреном звучали слова: «Эс лебе ди Совьет Унион!» [2] Да здравствует Советский Союз! (нем.). Найдины ребята принесли свой паек, разложили угощение на длинных столах между чашками с подслащенной водой, а для взрослых нашлось и немного вина, чтоб было веселей, как полагается в новогоднюю ночь.

Когда дети были уложены, взрослые еще долго сидели за столами. Завязалась дружеская беседа (больше, разумеется, с помощью жестов!), кто-то из голосистых солдат затянул песню, немки грустно слушали, вздыхали. Найде вспомнилась его харьковская юность, гулянье на Шатиловке, новогодние огни на площади Дзержинского, шумные толпы, музыка из громкоговорителей. Из дому Найда получил одно-единственное письмо, да и то от соседки: отец погиб в сорок первом в ополчении, мать не вынесла голодных лет оккупации. Обещали, что скоро дадут отпуск, а к кому он поедет? Кто его ждет? Четыре года войны казались целой прожитой жизнью, от которой в сердце остался пепел воспоминаний и незалеченные раны утрат.