Ольга Румбах - Ловля ветра, или Поиск большой любви

Бабушка с внучкой сажали подошедшие и смазанные маслом пирожки в духовку, когда во двор вбежала соседка. Лицо ее было страшно. И весть она принесла страшную. Увидев перепачканную в муке Машу, она сказала: «A-а, ваша дома, а наши-то, наши…» И заплакала, обессилено опустившись на скамейку.

Благостную деревенскую тишину взорвал вой сирены. Сквозь зеленый штакетник увидела Семеновна мелькнувший бело-красный бок скорой помощи. Машина мчалась к реке. И сельчане, прослышав о беде, бежали, кто с лопатой, кто с киркой, туда же — разгребать обвалившийся, подточенный рекой берег, подмявший под себя игравших там девочек.

Снится Петровне сон. Будто свидание у нее. Будто к полюбовнику должна она идти, а не хочется. Нелюб он и нехорош, да делать нечего — надо идти. Это, видно, то еще время кошмарное припомнилось, между тридцатью и сорока годами, когда снова ходила она после развода в девушках и подыскивала себе мужа, а дочери и, мнилось, еще одному ребенку — отца. Поганое было время…

Петровна девушка видная, веселая, внимание на нее обращали, да только не то все это было, не то… Другой раз с души воротило. Но Петровна не доверяла шестому своему чувству. Не доверяла всему своему организму, судорожно упиравшемуся, как упирается бычок в преддверии бойни. «Ну и что же, что не нравится, — рассуждала, — зато смотри, какой аккуратный, положительный, непьющий. — И добавляла, как бабушка в детстве: — Чего тебе только, паразитке, надо?» И шла на свидание. И мучилась, и тосковала страшно от нудных его рассуждений, от плоских острот и дурного запаха изо рта. И не выдерживала, мощным рывком обрывала веревку и, как приготовленный на заклание, но вырвавшийся бычок, неслась, взрывая копытами землю и всей грудью вдыхая упоительный воздух свободы.

Этого печального опыта хватало на какое-то время. Тогда они были особенно счастливы с дочерью. Счастливы и неразлучны. Ходили обнявшись и пели песни. Ничего, что фальшиво, зато от души. Но постепенно Петровна опять грустнела. Наползали мысли о бесплодно проживаемой жизни. Она провожала тоскующим взглядом супружеские пары, вздыхала и думала с горечью, что в браке, и только в браке, женщина может быть счастлива. Кстати, много позже, будучи уже давно замужем, Петровна услышала это же утверждение из уст известного православного проповедника.

А пока же Петровна в церковь если и ходила, то затем только, чтобы поставить свечку об упокоении горячо любимой матери, о чем та ее просила перед смертью. И тихо, и сладко становилось на душе. И плакать хотелось, и жаловаться Кому-то доброму на неустроенность свою, на бесприютность и затянувшееся одиночество.

Но силен был мир. По-хозяйски извлекал он Петровну из храма, отнимал от благодати, как от материнской груди. И опять скиталась она, бедная, по большим и малым дорогам в поисках своего счастья.

писала она тогда. Писала, вытянувшись на жесткой кушетке в кабинете физиотерапии. Лежали на животе какие-то мокрые подушечки, круглые диски с проводами, громко тикал таймер, отсчитывая время процедуры и заодно незадавшуюся Петровнину жизнь.

Лечила Петровна свои женские придатки, которые, как и вообще любые механизмы, если ими не пользоваться, выходят из строя.

И опять появлялся какой-нибудь кандидат, когда свободный, а когда и вовсе несвободный, но тем не менее ищущий. И опять мучилась Петровна, и уговаривала себя и дочку, и примеряла на себя новый брак.

И вот этот сон — когда все это, все эти муки, остались далеко позади, когда уже поседела. Петровна поднимается по лестнице в полутемном подъезде. Лестница под ногами стремительно и бесшумно разваливается, женщина едва успевает ступить на спасительную площадку. Смотрит вниз — высоко, кружится голова. Назад, стало быть, дороги нет. А из приоткрытой двери слышны пьяные выкрики, музыка — дым коромыслом. Люди незнакомые видны, и среди них — он, тот, что и нелюб, и нехорош. Так и застыла Петровна в нерешительности. И вдруг видит себя уже в другом месте, и муж рядом и спрашивает участливо: «Где ты была? Я волновался». И так стыдно сделалось Петровне, и так радостно. Кинулась она к нему. Хотела обнять, да застеснялась. Сказала только с большим чувством: «Как хорошо, что ты у меня есть. Мы так хорошо живем с тобой, так хорошо…» А про полюбовника не сказала. Да и кто бы смог… Пролепетала что-то мол по делам благотворительным бегала. Муж поверил. Он вообще у нее хороший.

Так-то вот Бог дал хорошего мужа. Пожалел в тот самый миг, когда стал за Петровной ухаживать остроумный такой, но в летах бабник, убежденный холостяк. У него, видать, возраст подкатывался, когда стакан воды, а то и судно да кислородная подушка того и гляди понадобятся, а подать некому. И, видно, столько горя ожидало Петровну на скорбном этом пути, что сжалился Господь, дал хорошего мужа — на, мол, Петровна, не мучайся, не роняй себя, не надо…

И зажили они с мужем мирно и счастливо, во всяком благочестии и чистоте. В церковь стали ходить. Да так дружно, что ее сослуживцы решили, будто муж ей попался религиозный, а мужнина родня — что невестка ничего себе, но больно уж в религию ударяется — заповеди там всякие, посты… А им враз как-то открылось, что и милость, и истина, и прощение — все там, в Церкви Христовой.

Как Господь мужа дал? Обыкновенно. Буднично даже. Они и прежде были знакомы — как заядлые туристы. Не близко, но достаточно, чтобы знать, что не являются героями одного романа. Ему вообще толстушки нравились. Да и она себе не такого навоображала. А воображение у Петровны — о-го-го!

Но от друзей узнала она, что его положили в больницу и что некому его навещать. Ну, пошла. Уже, видно, начинала сознавать себя христианкой. Да и вообще — жалко же человека.

Встретились прямо у больничных ворот. Он как раз направлялся на прогулку. Может, и удивился ее появлению, но виду не подал. Вообще по аскетичному его лицу ливонского рыцаря, с благородно длинным носом и серо-стальными глазами, мало что можно было понять и тогда, и потом.

Они шли по набережной. Был, кажется, февраль. Мокрые голые деревья качали на своих ветках нежные такие шарики. Ясень это был, что ли? По обочинам пробивалась трава, совершенно не заботясь о том, что завтра ударит мороз, и она увянет.

Они медленно шли вдоль извилистой реки, шли, приноравливая друг к другу шаги, и разговаривали. И уже через полчаса она вдруг с удивлением отметила, что ей не нудно, что она не тяготится своим спутником, что, напротив, оживленно что-то говорит, и смеется, и что ей необыкновенно легко с ним.