Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

— Мне в прошлом ноябре шестнадцать стукнуло! — Выбежала из-за будки Бела. — Я уже не… Я не… дурак ты! Да еще и стыдишься! Для чего я сюда ходила? Сонги слушать? Шансоны?!

Убежала.

Файоло, как был, в одних голубых трусиках, растянулся на колючих песчинках, вкрапленных в разогретый солнцем, вонючий асфальт. Вспомнил приятеля Петё — тот ходит вечерами к Дунаю с транзистором, сидит на парапете набережной, слушает далекий мир. Теперь Петё — бывший приятель, он ушел от него и от Белы, подумал Файоло, а вслух произнес:

— Бела его от меня отогнала — пойду поищу его, а как найду, выброшу его транзистор в Дунай — после этого наверняка разговоримся или подеремся, и, может, я тогда расскажу ему, что со мной случилось.

Над крышей пролетело семь голубей.

В антеннах заиграл ветерок.

— «Золоты-ы-ы-е ворота́-а-а-а! — донесся с улицы детский рев, облил Файоло. — Отвори-и-и-и-ла сирота-а-а-а-а!»

Несколько раз с треском хлопнула дверь в парадном корпуса 4 «Б».

Перевод Н. Аросевой.

Это был не такой день, который можно бы назвать будничным или в лучшем случае днем отдыха, выходным, а по-старинному — праздничным, нет, это был «понтонный день». (Так его назвала Бела Блажейова.) За ним последовало еще несколько дней, получивших то же название — понтонных.

Налетела гроза, она была как сильнодействующее медицинское средство — отчистила ненадолго все от пыли и дыма, от дурных настроений и нервозности. Воздух похолодал, по улицам тянуло освежающим ветерком, он заставил мужское племя напялить пиджаки, а женское — кофты, тусклые краски стали яркими, крикливыми, они засверкали вовсю, они горели, можно сказать, самой своей природой: белые платья — белизной, красная кофта — не столько даже краснотой, сколько алостью, и все это венчало глубокое и высокое синее небо, испещренное облачками белее белых платьев, кисеи, ваты, снега, белее белого стекла.

Время каникул.

Из корпуса 4 «Б» выбежала Бела Блажейова (дверь за нею захлопнулась с треском), вздрогнула слегка всем телом, потому что ветерок обдул ее босые ступни, стянутые узкими белыми ремешками босоножек, завихрился вокруг ее длинных загорелых ног, приподнял белую юбку с нижней юбчонкой, скользнул с длинной шеи под легкую блузку, пробежал по тоненьким плечам — а был он холодный. Бела глянула туда, глянула сюда, окинула пренебрежительным взглядом компанию, собравшуюся на улице, — дети, дебилы, как она порой их квалифицировала. Дебилов, мальчишек и девчонок, было много: никуда не попали на каникулы, ни с родителями на Золотые Пески в Болгарию, ни на Балатон в Венгрию, ни в пионерские лагеря, и теперь играют как умеют, главным образом в крик. Только и знают орать, потому что орать в такой чудесный день, в этот летний холодок, радостно. Холодный ветерок вдруг перестал танцевать на правой щеке Белы, и она сразу почувствовала, что солнце-то вовсе не холодное, оно даже жарче обычного. Похоже на то, подумала она, как было недавно, при солнечном затмении, когда остался от солнца только узенький серпик, и серпик тот как-то странно сиял и жарил. Бела обернулась, посмотрела на солнце, запрокинув голову, как курица на ястреба. Это сравнение тоже пришло ей на ум. Это от отца, он из деревни, и все ему кажется таким, как в деревне. Дебильность какая-то. Тут Бела подумала о Файоло, своем приятеле по дому. Поссорилась она с ним; этот дебил назвал ее трехнутой, а сам, балда, отправился в деревню с бригадой добровольцев на жатву, урожай собирать. Отец никогда не говорит «жатва», он говорит «уборка». Ну и пускай остается на этой самой уборке! Бела повернулась, вбежала в дом, дверь с треском захлопнулась.

Файоло, приятель Белы, был с бригадой добровольцев в Меленянах. Он стоял неподалеку от комбайна, рассматривал его. Сильнее, чем когда-либо прежде, чувствовал он себя городским парнем, братиславцем — мы никогда не имеем никакого дела с такими предметами, как поля, клинья, гоны, рядки, участки, угодья, ютра, морганы, — разве что смотрим на них, выбираясь на природу, да дивимся, до чего здорово, оказывается, на этом свете и впрямь все меняется. То тебе поле зеленое, то желтое, светло-желтое или какое-нибудь там еще — а чокнутые психи говорят, это, мол, златые нивы. Гос-споди, елки-палки! Вот тиранство-то, вот чепуховина! Никчемушность какая! Тут Файоло вдруг испугался. Возможно ли? Но он ясно расслышал! С треском хлопнула парадная дверь корпуса 4 «Б»! Слышал совсем явственно! Файоло начал мысленно рассчитывать расстояние от комбайна до парадной двери дома, интенсивность звука, его скорость, запутался во множестве километров, обругал себя дебилом — мысленно, но очень резко — и предался воспоминаниям о том, как уже в начале июля что-то начало раздражать его в корпусе 4 «Б». Нет, уже в июне, а может, даже в мае… Несколько дней он не мог понять, в чем дело, где причина, все думал да думал, не нашел причины раздражения ни в грохоте стройки, ни в криках детей — и вдруг как-то разом ему стало ясно, что дело в двери, в парадной двери с улицы. Бывает: думаешь чересчур много, ха! — а под носом ничего и не видишь, Файоло мысленно усмехнулся, вспомнив, как у этой прочной, дубовой, массивной, отлично сработанной двери испортилось старое устройство «БКС самозапирающий», как явились люди с разными инструментами и стали чинить непослушное патентованное устройство. Одни починили так, что дверь никакими силами невозможно стало закрывать, пришли другие, сняли устройство, опять приладили, тогда дверь перестала открываться, поддавалась только огромным усилиям, насилию, в конце концов пришли третьи, и вот — дверь теперь жутко бухает, кое-кто даже высказывает опасения, как бы совсем не раскололась, хоть и массивная она, дубовая, прочная, или как бы не рухнул дом… Елки-палки, оказывается, много требуется времени, пока сообразишь, что виной всему дверь, бухает, как пушка, весь дом содрогается, скоро она разлетится, сначала, конечно, вылетит стекло, вот идиотизм! А дворник говорит, и так-то починили только благодаря большой протекции… Да ну ее, дверь эту, черт с ней! Ха! Файоло уедет с бригадой, будет жать, собирать урожай, что за чушь — он и представить себе не может, что он будет делать в деревне, а дверь пускай себе бухает сколько хочет! Там, в этих Меленянах, все будет иначе, там будут другие звуки, не это идиотское буханье. И Файоло принялся тогда размышлять о жатве, его мозг — этот самый совершенный (но и самый ранимый) орган — начал выстраивать по порядку мысли: что оно такое, жатва, зачем она? Говорится: что посеешь, то пожнешь, тяжело сердце сеятеля от забот и трудов, зато спокойно спится ему в утро жатвы, золотое зерно, божье благословение, зреет только при свете солнца, и, пока мир стоит, всегда будут сеять и жать, а кто спит в страду, наживет позор да беду, не продавай урожай, пока посев не взошел! Вот чушь-то… чепуховина какая! Кто сеет ветер, пожнет бурю… Файоло стоит неподалеку от комбайна и вспоминает, как приятно ему было лежать в постели, он вытянулся, смотрел в белый потолок и перебирал в мыслях всякие слова насчет жатвы, старые и новые. Жатва не ждет, в бригаду, в бригаду! — это все отец: тогда, мол, он будет на лучшем счету, отец хочет хвастаться чужим оперением, трудами сына, его трудовыми достижениями, его потерянным временем — давай, давай в бригаду, а какая в том надобность, у них машин хватает, елки! Да каких! Есть уже и думающие машины. Грохнула дверь, как пушечный выстрел. Он вскочил с постели, немножко математики в уме — мгновенный подсчет: если каждый жилец только по разу в день выйдет из дому и войдет, дверь грохнет не меньше двухсот раз, мамочки! И ничего не поделаешь! Что тут можно сделать? Ничего! И дворник так говорит. Сколько мастеров перебывало, и протекция была самая высокая — ну и что? Ничего нельзя сделать! А может, так и надо, буханье двери будит людей, гонит их на работу, может, это нарочно так, незаметное такое приспособление, ведь жизнь — дело регулярное, жить надо, а чтоб жить, надо честно и регулярно ходить на работу, и это, может, куда важнее, чем какая-то дверь! Подумаешь, дверь… Пускай хоть на куски разлетится! Файоло забыл о ней, бросил о ней думать, уехал сюда, в Меленяны, с бригадой добровольцев, а она и тут все приходит ему на ум, елки! Это бы еще ничего, но она и тут грохает, отсюда ее слыхать… Еще в Братиславе он думал: в Меленянах есть пруд, в нем можно купаться, наш-то брат на море не попадет, куда там!.. И в Меленянах — корни Белы, Белы Блажейовой, Голландца из нашего дома, ее отец тут родился… Файоло стоит неподалеку от комбайна вместе с двумя другими добровольцами и двумя местными парнями, смотрит, как два механика копаются в его внутренностях, влезли с головой, одни ноги торчат в тяжелых башмаках и выцветших штанинах. Который день — и почти все время так! Чертова дверь, она ведь бухает там, в Братиславе, подумал Файоло и обвел взглядом широкое ячменное поле, валки соломы. Он гнал от себя воспоминания, сопротивлялся им, но, сам не зная как, вызывал их — и, хотя временами они своими радиусами описывали окружности вокруг Белы, он все гнал и гнал их прочь, но Бела в их центре становилась все яснее. Лучше бы ему остаться дома, как Петё, слушать грохот входной двери, а не торчать тут — нечего было слушать отца, отец — лоб чокнутый, все твердил, поезжай да поезжай, тогда и ты будешь на хорошем счету, и я тоже, — а на каком счету эти вот ребята? Файоло посмотрел на ребят у комбайна и на тех, кто влез в него с головой. И показалось ему — видит он все живые Меленяны, людей, отмеченных печатью тяжкого труда. На каком, интересно, счету все они, вкалывающие не хуже Робинзона? Бела, ах, Бела… — вздохнул он и увидел ее мысленным взором: длинная, как ржаная соломинка, и волосы как вон та солома, дождем политая, солнцем опаленная, Бела стоит, расставив ноги, на крыше дома, такая, как весной, когда они загорали: тело гладкое, лицо гладкое, как эдельвейс, вся она мягко поддается, и — все у нее неподатливое, елки-палки! Вспомнилось ее лицо, красивый прямой нос, волосы подстриг жены «под голландца», пугливые ланьи глаза — елки зеленые, откуда она взялась, такая, такая, такая девчонка?! Родом она отсюда, из Меленян, дай людям пожить немножко без грубой работы, и они будут как Бела, такое это будет что-то нежное, ужасно нежное, прямо высший класс — а нужно ли, надо ли быть таким уж нежным? Мужчины здесь — будто два мешка пшеницы поставили один на другой, и женщины здесь такие же, да и кое-кто из девушек. У Белы засело в голове, будто отец ее — вроде пересаженного растения, и мама ее тоже чувствует себя, будто ее пересадили в другую почву, может, весь корпус 4 «Б» пересажен… А это, пожалуй, не так уж хорошо… И пан Тадланек пересаженный, он когда-то перегонял коней с ярмарки на ярмарку, покупал, продавал, кнутом погонял, подхлестывал, теперь подхлестывает котлы в котельной, дай ему волю, в куски разнесет…