Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

— Мамусеньк-а-а-а-а! — тихим, ласкающимся голоском обратилась в корпусе 4 «Б», в Братиславе, Бела Блажейова к своей матери. — Мамусенька-а-а!

— Что тебе?

— Можно купаться пойду? Я уже все купила, что тебе нужно, все, что ты велела.

— Все ли?

— Все, мамочка.

— В самом деле?

— Ну да, мамочка, ей-богу!

— Хорошо, Бела. Иди.

— Ой, мамусенька, спасибо!

— А кто еще идет?

Бела несколько замешкалась с ответом, а как начала перечислять, то уж так заторопилась, что сейчас же сама и испугалась — не почувствует ли мать вранье…

— И Мия идет, и Зуза, Марьена, все, кто остался в городе, мамочка, — затараторила Бела, оробев перед матерью, перед ее незрячими глазами, которые, казалось Беле, видят больше, чем зрячие. — Спасибо, мама, пошла я!

Бела похватала нужные вещички, запихала их в сумку, побежала к двери.

— Пока, мамусенька, пошла я, приветик!

Вскоре мать Белы, Стана Блажейова, услышала буханье парадной двери. Вздрогнула, прошла из кухни через прихожую в комнату окнами на улицу, высунулась из окна, словно была зрячая — пускай люди видят; хоть и слепая она, а за девочкой смотрит.

Бела очень спешила.

За углом ждал Петё, приятель ее и Файоло.

Бела подбежала к нему.

— Здорово!

— Приветик!

— Куда пойдхем?

Семнадцатилетний Петё говорил с придыханием.

— Купаться, куда ж еще?

Петё помолчал с важным видом, сморщил высокий лоб над узким лицом, изобразил глубокое раздумье.

— Так куда?

— На понтхон!

— А это где? Что это?

— Увидхишь.

— Далеко?

— Увидхишь!

— А…

— Нхе бойсь, нхе страшно! Нечего трепетать. Петё нхикогда не трусит, заруби это себе на нхосу!

Петё с Белой отправились на понтон…

А Файоло в Меленянах смотрел на коричневый, местами заржавевший комбайн, на две пары ног, торчащих из его утробы, слышал приглушенные, иногда перебиваемые металлическим звяканьем ругательства и думал: не идиотство ли было с его стороны писать к Беле Блажейовой? Он подсел к товарищам, ему было приятно, когда прохладный ветерок обвевал его длинное тело, поддувая синие с белой полоской трусы, а с чистого неба пригревало ярко-яркое солнце. Светит, как тысячесвечовая лампа! — подумал Файоло. Меленяны, Меленяны, меленянские поля… Это — из здешней песни, из старой, сказал он себе, из старой и такой же тухлой, как все Меленяны; в сущности, новых песен тут уже не складывают, ввозят из города сегодняшние, а они еще сильнее протухли. Зато и здесь — люди, и здесь многое можно узнать, спорил Файоло сам с собой, потому что наваливались на него горькие мысли и сожаление, зачем совершил он эпохальное идиотство, записавшись в бригаду добровольцев… Да еще Беле отсюда написал… Ну, ничего, утешал он себя, все может сгодиться, а того, что увидишь тут, пожалуй, не увидишь в Братиславе. Что у меня там есть, ну-ка? Дом, квартира — а, все это сплошь газовые камеры, луком провоняли, чесноком, картошкой, пылью, гигантский куб тухлятины, иногда слякотной, гигантская душегубка, ну, сходишь в кафе, в кино, в театр, в Пекао, только ничему там не научишься, а здесь? Здесь — ого! Тут мигом поймешь, что такое косовица, обмолот, лущение стерни и много, много чего другого, тут многому научишься. Но что до этого Беле? Только посмеется… Ну, да ведь она трехнутая, трясогузка трехнутая, елки-палки, зато тут многое начинаешь понимать. Тут жаркие светлые дни сменяются холодными, поднимается ветер, поднимает пыль, но пыль — еще ничего, а вот он поднимает, носит, крутит по асфальту косы песка, выгребает его из-под недостроенных домов, коттеджей и надменных вилл, которые уже облепляют помаленьку меленянское шоссе, образуя улицу, этим летом ветры разгоняют зной, ветры такие сильные, что разносят солому по всем полям, даже автомобили отбрасывает к другой стороне дороги — ну, нашему-то брату не так легко получить машину, а кое у кого из меленянцев уже есть машина, шагу без нее не сделают, елки-палки! Так оно и идет, жару заливают дожди, ливни, наводнения, а после ливней выходит яркое солнце, лучи его колют тебя, как шила, как иглы, елки! А хлеба после ливней, под колючим солнцем, так и взъерошатся, усики во все стороны; тронь такой сухой, взъерошенный дождем и солнцем колос — и осыплется зерно, пропадет, а с ним пропадет крошка хлеба, а если много зерен — то и целая буханка, как те, какие он покупает, когда мать попросит его сбегать в булочную. А люди здесь вроде и не торопятся, не то что погода, подумал Файоло. Он смотрел на две пары ног, торчащих из утробы комбайна. Меленяны, Белина деревня, большая она, и поля у нее большие, ровные, лишь слегка приподнятые округло — елки, вот это округлости! Огромные, куда больше, чем у Белы, вот если б у Белы были такие округлости! Поле лежит плашмя, стонет под золотой тяжестью хлебов. Люди тут… Да что ж, они такие же, как всюду, только очень, очень медлительны — Меленяны стоят ведь уже века и очень медленно отвыкают насмехаться над слабыми и бесполезными да кланяться сильным — так смиренно кланяются их золотые поля буйным ветрам, — варвары они еще, елки-палки! Файоло чувствует, знает, что к нему они отнеслись поначалу снисходительно, но это только для виду, а в глубине души уже готовят насмешки. Очень уж ты, брат, долговяз, длинный ты, как колодезный журавель, тонкий, как стебель лука, и руки-ноги такие же долгие, худущие, вон какие нынче студенты пошли! Что в них проку? А рот-то широк, ай-яй-яй! — миска, не рот, а зубов — ого! Нижняя губа отвисла, веревочкой бы подвязал, что ли! Зубы торчат, ровно грабли в траве, и весь изломанный какой-то, того гляди переломишься, гармошкой складываешься, ну и доброволец, туда его в болото! Да как же ты будешь жать, свозить, мешки перетаскивать, зерно, солому кидать? Таким, как ты, все бы машинами делать, да чтоб с дальним приводом, с дистанционным управлением, чтоб только подумать — и дело само сделалось! А само-то ничего не делается! Нет еще таких машин! Да и те, что есть, то и дело из строя выходят. Тут глаз да глаз, чтоб хоть как-нибудь крутилось… Меленяны, Меленяны, меленянские поля… Чудно́ все тут, и люди чудные, елки-палки! Меленянские поля не в Меленянах, как мог бы подумать какой-нибудь дебил, они далеко за деревней, хоть в эту сторону глянь, хоть в ту — полевые дороги не покрыты асфальтом, широкие они, ухабистые, пылища на них — это когда солнце, а в дождь и после дождя ухабы наполняются водой, вода брызжет из-под колес тракторов, грузовиков, из-под копыт лошадей, а тебе и не снилось, что будешь выезжать в поле на машине, на тракторе, на прицепе, а то и в телеге… Стоит ли вообще заводить столько техники: грузовиков, прицепов, тракторов, колесных и гусеничных, со всякими навесными приспособлениями, сноповязалок, комбайнов — и все исключительно ради того, чтобы он, Файоло, время от времени покупал буханку хлеба в «Продуктах», «Булочной-кондитерской» или «Молоке»? Снова ощутил себя Файоло Робинзоном, вспомнил его рассуждения — и сам их дополнил — о том, что, в сущности, хлеб очень дорого дается, нужны огромные усилия, самые разнообразные работы, чтоб ты мог сесть к столу, отрезать ломоть ржаного да намазать маслом. Подсчитывал ли кто-нибудь когда-нибудь все это или все делается так, наобум? Просто так: приедут машины, сожнут, и что они сожнут — то сжато, что уберут — то убрано, вот и вся уборка, теперь ведь все крутится вокруг хлеба, все колесики, и до чего же это здорово, елки-палки! Просто блеск! Робинзон в Меленянах! Да не один — много Робинзонов! Классная штуковина, как выражается Бела — да уж, в Братиславе наш брат об этом и понятия не имеет, и не думает никогда, а все это ведь огромно, такого еще не было… Так думалось Файоло — тут ведь многие вещи не дают покоя. Работы много, много дел. Много работ, и дела большие. Робинзон, правда, первым в мире задумался о том, сколько всего нужно, чтоб получить кусок хлеба — а если б он увидел вот это все! То-то подивился бы! Робинзон в Меленянах! Файоло припомнилось, как он однажды проснулся очень рано. В Меленянах петух на петухе, кукарекали вовсю, будто сама деревня вопила благим матом. Да, так было в то утро, с того и началось, тогда-то и явилась ему идея написать обо всем Беле. Очень рано он тогда проснулся, добровольцев разместили в бывшем имении, в добротно отремонтированной, побеленной бывшей батрацкой казарме. Взгляд Файоло блуждал по стенам, Файоло расправлял нывшие руки-ноги. Солому скирдовать, зерно на элеватор подавать, мешки таскать, складывать — ох! Руки болят, ноги болят, болит спина — видела бы, знала бы это Бела, Бела Блажейова, Голландец, белая девчонка, загоравшая только в Братиславе на Кирпичном поле да около землечерпалки! И тут вдруг ему, лбу чокнутому, взошло на ум, что плохо на свете без Белы, здесь, в Меленянах, он не злится на нее, как там, дома, в этой душегубке, за то, что она разбила его транзистор и обозвала психом и дураком… В этом помещении спит человек двадцать, подумал Файоло, в соседнем столько же, и в третьем тоже — зачем столько добровольцев, когда у них куча машин? Напишу об этом Беле, так он тогда решил, лоб чокнутый!