Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

Подгайский чувствовал, что у него начинает пылать лицо. Как умеет такой вот ребенок надавать человеку оплеух…

— Но я верну их тебе, все равно верну, Оленька! — Его голос прозвучал немного хрипло. — Купи себе на них…

— Да нет, папа! Не надо. Сейчас не надо! В будущем учебном году.

Ольга опустила голову к тетрадке и обмакнула перо в маленькую чернильницу.

Подгайского передернуло, он отвернулся, не в силах видеть лицо Ольги, ее улыбку, он чувствовал растерянность и жалость к ней за то, что она сама тогда довела его до такого состояния, что он влепил ей оплеуху; он шагнул к книжному шкафчику, чтобы положить под свинцовое пресс-папье новые десять крон. Не положил. Застыдился и даже чуть-чуть попятился от книжного шкафчика. Под свинцовым пресс-папье лежали просроченные, смятые и уже разглаженные, залитые, но уже высохшие голубые билеты в кино. Он пошел из гостиной на кухню.

— Ирка, держи!

— Что? — Жена Подгайского замерла, когда увидела, что муж подает ей бумажку в сто крон и пять гладких, новых десятикроновых. Улыбнулась, ее мелкие зубы влажно заблестели.

— Что это?

— Деньги.

Выскочила из кухни в переднюю и крикнула: «Оленька!» Вернулась к мужу.

— Оставь себе тоже, Феро! Те десять крон тогда, знаешь, и я хотела их взять. Давайте устроим сегодня обед получше. Подождешь немного? У нас только суп из цветной капусты и хлеб — так пошлю Ольгу в магазин и сделаю тебе что-нибудь на скорую руку — яичницу, или сосиски, или…

— Да нет! Ну, нет-нет, я не хочу!

— Что мам? — Это прибежала Ольга, — Что ты хотела?

Подгайский ушел в гостиную проверить Ольгины уроки и посторожить, чтобы мальчики, Петрик и Палко, их не разукрасили.

Из спальни примчались мальчуганы с двумя ободранными мячами, проскочили через гостиную в переднюю.

Подгайский облокотился на стол и всматривался в то, что писала Ольга, буквы уже начинали приобретать легкие и красивые формы. У него не выходило из головы лицо дочери, ее маленькая ложь. Бедная девочка зашла слишком далеко… Попятилась от правды — в школе сказала, что ничего не сберегла, а дома — что деньги понадобятся в будущем учебном году… Зашла слишком далеко, но ведь это он довел ее до этого… И до чего еще доведет?

Ольга сбежала вниз по лестнице, даже не заметив, что по ней медленно поднимается Мико.

Он остановился, минуту слушал затихающий топот Ольгиных ног.

Входная дверь хлопнула, дом загудел.

Буханье двери расстроило, рассердило Мику и напомнило ему тяжелую обязанность — отнести семье Данков вещи — часы, транзистор и фотоаппарат, и, чем скорее, тем лучше… Пока дом не рухнул… Дверь испортилась, починить ее некому, она будет хлопать, покуда не рухнет дом… Пока он не рухнул, надо сходить к Данкам, но как все же сделать так, чтобы они не подумали, будто в доме нет и не было другого вора, кроме него, Мико? Вот незадача!.. И нужно ли взваливать на себя такие заботы?

Перевод Н. Замошкиной.

Файоло стыдился появляться в купальне белым как простокваша, а потому уже третий день загорал на крыше, слушая музыку и песни по маленькому приемничку. (Он еще не решил, как его называть — «транзик», «транзитка», а то просто и строго — «транз».) Слушал он весьма внимательно, хотя временами не мог отгородить свой слух от волн крика, поднимающегося с улицы, и от буханья двери в парадном.

Над крышей играл ветерок.

А здорово изменилась наша улица, елки-палки! — думал Файоло. Тихая была, теперь понаставили столбов, понавешали фонарей, длинный такой ряд, и светят они, словно ночи напролет кричат назойливым бело-лиловым светом. По крайней мере так жалуются наиболее чувствительные жильцы нашего дома (да и других домов тоже), ну ничего, привыкнут. Вдобавок, середину улицы загромоздили краном, бетономешалками, досками, кучами щебня и кирпича, огородили все это дощатым забором и начали строить. Дом быстро растет, его выращивают грохочущий кран, бетономешалки, визгливая циркулярная пила, еще какие-то механизмы, на новостройке целыми днями орут машины, сгоняют к дому 4 ребятню со всей улицы, а то и с соседних… Со дна улицы, облитого темно-серым асфальтом, уже латаным-перелатаным, поднимались к Файоло детские голоса, от самых тоненьких до самых низких, он слушал выкрики: «Яно!», «Йожо!», «Дана!», «Слава!», «Яна-бана-контрабана!» и тому подобное, а чаще — обращения более общего характера, вроде «осел», «дурак» и так далее, в зависимости от накала страстей в разнообразные игровые моменты. Люди постарше владеют тактикой, подумал Файоло, они не реагируют на сильные выражения, знают: ничего, кроме неприятностей, не получат. Пан Блажей, отец Белы, якобы заявил раз, что никогда не будет вмешиваться — еще на смех поднимут, а то и обругают, да почище, чем друг дружку. Пани Блажейова, мама Белы — говорят, она ослепла после туристского похода в Милоховскую долину, когда упала там со скалы, — та будто сердится, возмущается кличками, которыми обзываются дети на улице, но тоже молчит. Иногда только скажет, что нынче в моде давать детям волю, пускай, мол, перебесятся, пускай растут самостоятельно, все слышат, видят и знают, но на самом-то деле мама Белы вовсе не так думает, она уже и другое говорила, что дети беспризорные, никто ими не занимается, родителям некогда, не заботятся они о детях, те предоставлены самим себе; и она права, но останавливать детей или обращать внимание их родителей на то, что детки выражаются, как в прежние времена графские батраки, вывозя навоз на поля, означало бы проявить устарелые взгляды, тянуть к прошлому, а то и вовсе обнаружить скрытый идеализм или неправильный классовый подход, что опасно. Пускай же дети обзываются, как хотят! Так однажды сказала Белина мама — ну и что? Ведь она права, так? Горько это малость, но — права… Павловский-то, инженер-то, недавно женился, жена у него красивая, молодая, детей пока нет, но скоро и у них дело пойдет, слыхать, пани Павловская вот-вот рассыплется, так они пока ноль внимания, что там творят и орут на улице не их, чужие дети, только сердятся — мол, на улице и дома протекает личная жизнь, а потому надо, чтоб тут было тихо, чтоб можно было дома отдыхать, или читать, или заниматься наукой, или спокойно пялиться в этот видеотрубофон, в телевизор то есть, когда отдыхать не хочется. А дети пускай себе вытворяют, что хотят, — так думают Павловские. Крики и безобразия детей прекратить невозможно, это спонтанное, стихийное проявление вновь организующегося общества, идущего к новым вехам. Да не так уж и плохо покричать немного… А, все это просто тактика, размышлял на крыше Файоло, только предлог для Павловского порассуждать о будущем человечества. Одна пани Таня Гавелкова говорит, что думает. Она навещает пани Блажейову и будто не раз заламывала руки в отчаянии — что делается с детьми… И ей одной пани Блажейова поверяет, что она думает о детях, о родителях, обо всей этой щекотливой проблеме. А пан Мацина, бывший бухгалтер, бывший человек, бывший некто — пан Мацина только злорадствует: прямо, говорит, Содом и Гоморра, так им и надо, нынешним-то, обо всем у них забота, только не о собственном подрастающем поколении, и это поколение их подведет, ей-богу подведет, этому поколению вон уже и теперь никакого дела нет до того, что говорят и делают взрослые, да-да, так оно и есть, так всегда бывало — чего ж тут говорить-то? Господь бог больнее всего наказывает человека в детях, да-да! В его молодом поколении… Мацина — лоб, думает Файоло, Павловский тоже, и уж конечно — Блажей! Файоло было приятно — какие у него пошли серьезные мысли насчет молодого поколения, приятно, что в мозги его не проникла никакая «тухлятина», «плесень», «муть», и он еще точнее начал размышлять о детях: в нашем корпусе двадцать шесть квартир, столько же ответственных съемщиков, что примерно равняется числу семей, живет в общей сложности человек сто, из них три четверти взрослые, наверняка семьдесят с хвостиком; так если бы все семь десятков взрослых вдруг начали заниматься детьми, их играми и шалостями — то-то было бы разных мнений, целый вагон, елки-палки! Дом не разговаривает ни с детьми, ни о детях, боится затронуть щекотливую проблему. Не дай бог, обидится тот, или этот, или дети обидятся — ах, думает дом, лучше оставим все это в покое, его и так-то мало на этом свете. И нервы, нервы — чего доброго опять, елки-палки, повторится то, что случилось однажды: кто-то кому-то (об этом не говорят, это самая тайная из всех тайн дома и, конечно же, самая загадочная), — кто-то кому-то однажды вымазал дверь и порог… Но где он взял материал?.. Надо ведь было заготовить… накопить… Как же он сумел набрать, накопить столько человеческих экскрементов — свои брал или чужие? Может, он даже нарочно кисть купил, чтоб вымазать этим чью-то дверь и порог, а причиной тому якобы дети, их верещанье, у кого-то лопнули нервы от таких акустических проблем…