Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

Мимо стола прошла пожилая официантка в чистом белом переднике и предложила сигареты, разложенные на подносе, за ней проследовал низкорослый чернявый мужчина с неподвижным лицом, он нес газеты, журналы и спички.

— Кто это пани Вондрова?

— О, извините! Рассказываю, будто вам все хорошо известно, будто в письме я обо всем написала. Это женщина, которая помогает мне по хозяйству, особа энергичная, детей у нее куча — пани Вондрова тоже предложила мне у них ночевать. На Колибе, мол, хорошо дышится, приволье, не то, что, мол, в городе, где все закрыто. Наседала она на меня, пойдемте, мол, да пойдемте, а когда я отказалась, вроде бы даже обиделась, вот я и отправила к ней хотя бы детей, она об этом тоже меня просила, говорила, что позаботится о них, покуда, мол, муж ко мне не вернется, покуда все не наладится. Это, мол, их мужчинское дело, натворят, а потом каются и такими становятся кроткими, ровно твои овечки. На следующий день она пришла за детьми, и они отправились к ней с большим удовольствием. Мы, знаете, довольно чужие, дети и я, дети и их отец. Словом, они пошли к ней ночевать. Радовались. Я до вечера была на работе, знаете, что такое Химтекстиль? А после работы позвонила подруге, могу ли прийти.

«Ну конечно, знаешь ведь, — сказала она мне по телефону, — конечно, приходи! Буду рада, знаешь…»

Я пошла к ней. Одни только «знаешь» да «знаешь». Живут в прекрасном особняке. Моя подруга красивая, образованная, умная, влиятельная, вы, может, ее даже знаете, оказывает большое влияние и на мужа, а муж, ее муж, на других. Я пошла, звоню, она сама прибежала открыть мне.

«Здравствуй!»

«Привет».

«Здравствуй, заходи! — Она сказала мне это очень сладко, так сладко, как никогда. Но я заметила, что она в растерянности. Не двигаясь, она стояла у садовой калитки. — Знаешь, — сказала мне вдруг, когда увидела, что я собираюсь пройти дальше, — знаешь, Марка, я одна, только дети, Карола нет дома, у нас даже бабушки нет, знаешь…»

«Бабушки?»

«Да, уехала от нас».

«А зачем, — спросила я ее в шутку, представьте, пан редактор, я позволила себе еще пошутить, — а зачем нам бабушка? Ведь мы уже совсем большие, нас уже не надо нянчить».

Она обиделась.

«Знаешь, все же это тебя не касается, — сказала она, — мне это очень неприятно, понимаешь? И как ты можешь говорить так о пожилых людях?!»

Она сказала это оскорбленно и сделала нетерпеливую мину, будто уже и не замечает меня. Но вы только поймите, пан редактор, я ничего не хотела, я не собиралась жить у нее невесть сколько, вовсе нет… Даже пани Вондрову я не прошу, чтобы дети мои оставались у нее надолго. Мне только и нужно было от подруги, чтобы она дала мне возможность провести у нее долгий вечер, короткую ночь и короткое утро — надеялась, что ее еще хватит на несколько теплых слов и я немного приду в себя, но когда дошло до дела… Да… Знаете, как бывает. Что мне оставалось? Я ушла и дома провела совсем страшную ночь, и с тех пор уже не одну такую…

— Еще коньяку, — сказал Балтазар официанту, — два коньяка, пан старший!

— Пожалуйста, как вам будет угодно! — Официант оглядел Ремпову и Балтазара, добавил: — Что-нибудь принесу подложить, чтобы стол так не качался… н-да, коммуналка! — собрал все с мраморной шаткой столешницы и ушел.

— Я провела еще более страшную ночь, — продолжала Мария Ремпова, — еще более страшную, чем предыдущую, ночь без мужа, без детей. Зачем нам нужна была бабушка? У моей подруги экономка, она обо всем заботится, и о детях тоже, иногда, правда, помогает и бабушка, но почему именно бабушки нам так не хватало? Зачем она нам? Дурацкая отговорка, я поняла это сразу, поняла и то, что подруга не хочет, чтобы я осталась у нее ночевать. Могла бы мне сказать откровенно. Могла с таким же успехом сказать, что у нее потерялась серьга. Знаете, как было мне тяжело? Сразу остаться без подруги, и не по своей вине — разве это не жгучая проблема, пан редактор? Я думаю, что да, по крайней мере мне так казалось. И эта ночь, ночь без мужа, без детей, тоска, одиночество, страх — все мне было гадко. Дети у пани Вондровой… Пани Вондрова — порядочный человек, но там негде спать, все, все тесное, крохотное… Целую ночь я не могла уснуть, читала, варила кофе, курила, принимала ванну, ложилась, вставала. Выходить мне не хотелось. Куда? В такую-то пору? Ночью? Пьяные разгуливают, пристают, несет от них за версту, а одинокая женщина что придорожная тумба, у такой тумбы всякая собака останавливается. Вместе со страхом заговорила и совесть: что же я за мать, если моими детьми должна заниматься пани Вондрова? А у пани Вондровой, пан редактор, их одиннадцать! И так беспрестанно…

Подошел официант.

— Извольте, прошу вас!

— Спасибо.

— Пожалуйста! — Вписав коньяк в счет, он по привычке поклонился, потом добавил: — Забыл принести вам что-нибудь под стол, — повернулся и, хотя был уже в летах, припустился бегом.

— И об этом я написала, — сказала Мария Ремпова Балтазару, — но вам, верно, это показалось второстепенным. Это вовсе не второстепенное, думаю, даже не частное, не личное… то, что мне представляется скверным, вы отметаете, а ведь это вам даже не «семейная жизнь на шаткой плоскости». — Мария взяла рюмку с коньяком, подняла, покрутила в пальцах, заглянула внутрь.

— Ваше здоровье! — сказал Балтазар, поднял рюмку и выпил, ублажив горло замечанием, что у коньяка привкус горючей смеси. — Вы правы, — сказал он. — Шаткая плоскость семейной жизни покрывает что угодно. А если кто ее приподнимет…

— Действительно так. Тут не отвертишься словами, что я, мол, человек и мать, что вы меня, мол, целиком и полностью понимаете, что из моих строк проступает боль, отчаяние, возмущение. Трудно давать советы! Это единственно правильное, что вы написали, все остальное, извините, по-моему, одна ерунда, чушь.

Мария Ремпова взяла сигарету из его пачки и сама ее зажгла. При этом заметила, что курит и любит сама зажигать сигарету — такая привычка у нее с давней поры, а привычка, известно, вторая натура.

— Когда сама зажигаю, — добавила она, — мне как-то вкуснее.

— Может, если бы вы сами…

— Что?

— …ответили на свое письмо, — сказал Балтазар, — вы бы ответили лучше, чем я?

— Несомненно. Но как бы вы жили?

Балтазар не понял.

— Как бы вы жили? Не было бы тогда в газете вашей рубрики…

— Вы очень любите впадать в крайности…

— А во что мне впадать, если все меня туда толкает?

Кофейня шумела, шелестела газетами, звякала рюмками и жестяными подносами, шуршала шагами, тут-там раздавалось слово, приветствие «Добрый день!», «Здрасте!», «Привет!», «Целую ручки!», гудела оживлением улицы, оно вливалось в распахнутые, очень широкие окна. Пришла грудастая молодая официантка в чистом белом переднике, оперла на шаткий стол поднос с пирожными, повременила чуть и отошла. Очень медленно таял за ней запах пирожных и надушенной потной кожи.