Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

Балтазар молчал. Тогда смеялся, а теперь ей и того даже не скажешь, как он пытался написать что-то вроде записочки с предсказанием судьбы, какие на базарах вытягивают из ящиков попугаи или морские свинки. Ну и дурацкая случайность! Он, газетчик, журналист Штефан Балтазар — морская свинка, попугай!

Кофейня шумела, шелестела газетами, звякала бокалами и жестяными подносами, гудела оживлением улицы, вливающимся в открытые широкие окна.

— Как получилось, — спросила Мария Ремпова, — что мы остались тут одни?

— Да потому, что все, кто тут был, ушли.

Мария рассмеялась.

— Это вроде того, что вы написали: «Если Ваш муж не изменит своего распорядка жизни», или как там было… Будто его измена — распорядок жизни! Распорядок, по-моему, нечто иное. Человек не позавтракает или на завтрак съест шесть крутых яиц — вот это распорядок жизни, пан редактор. У вас есть дети?

— Нет.

— А вы женаты?

— Нет.

— А кто же вас осчастливил такой судьбой, что вам приходится давать советы несчастным супругам?

— Газета.

— Пройдет еще очень много времени, пока я разойдусь с мужем, но разойдусь обязательно. Думаю, он свой «распорядок» жизни не изменит. Нет, я знаю его достаточно хорошо, он не изменит его, пока не будет вынужден. Свои пищеварительные органы он в самом деле перегружает, уж если нам приходится заниматься распорядком его жизни — да, ему хочется потешить себя за всех своих предков, своим жизненным распорядком возместить их лишения. Ну и пусть себя тешит! Я не собираюсь при этом присутствовать! Нет-нет, увольте… Но девушка эта, вот ведь… С моим мужем ее не ждет ничего хорошего, это точно… Я должна была бы эту их связь разорвать, так, возможно, я помешала бы всему дурному. Но мне не под силу такое. Как? Одно знаю: ее судьба даст вам много, очень много поводов для добрых советов, если, конечно, эта девушка обратится за помощью в вашу рубрику. Мне обидно за ее судьбу, не хотелось бы оказаться в ее шкуре.

— Вы так думаете?

— Да, ее не ждет ничего хорошего. — Мария Ремпова улыбнулась, маленькие, подцвеченные фиолетовой помадой губы растянулись. — Да, я все время об этом думаю — ничего хорошего, ничего. Может, я ошибаюсь, не знаю, но, оглядываясь на свою жизнь, считаю, что у нее лучшей не будет, нет… Но это уже не моя забота, не ваша… Знаете, ведь я вам написала в газету не для того, чтобы вы мне посоветовали, помогли. Совсем не потому — знаю, что в таких случаях газеты не помогают. Написала я, видите ли…

— Пожалуйста, прошу вас! — Худой официант в черных брюках и белом полотняном пиджаке принес и поставил на шаткую мраморную столешницу черный кофе и желтый коньяк в рюмочках. Под жестяной поднос чистой стороной кверху — эдак деликатно — подсунул счет.

— Спасибо.

— Пожалуйста! — Официант по привычке поклонился, прибавил еще: — Этот столик малость качается, что ж — коммуналка! — Шаркнул черными штиблетами о пластиковый пол и повернулся. Повернулся еще раз, осторожно качнул столик, задумчиво посмотрел в большое окно, ушел.

— Я потому написала вам в газету, что хотела сказать…

— Ваше здоровье, пани Ремпова!

Они подняли рюмки с коньяком.

— Ваше здоровье, пан редактор!

— Ваше здоровье!

Выпили.

Штефан Балтазар проворчал, что коньяк отдает горючей смесью, зажег сигарету Марии и себе.

— Вы писали очень сентиментально, будто невесть что случилось. Простите, случилось, конечно, но такое ведь случается постоянно. Таких писем мы получаем сотни, и их уже нельзя воспринимать всерьез: муж храпит, у жены потеют ноги, муж не хочет мыться, жена нечистоплотна, непорядочна, муж пьет, жена курит и сплевывает куда попало, вот, если хотите… Для таких вещей нужна была бы отдельная газета, но кому на это все отвечать? И вы писали, что очень тяжело переживаете, что муж, мол, оставил вас, оставил на самое себя, обрек на неуверенность, нужду и так далее и тому подобное. И мне пришлось ответить, конечно, в допустимых пределах, как вы сами писали, в самом деле, у нас нет времени, чтобы отвечать на письма так исчерпывающе, как полагалось бы.

— Исчерпывающе!

— Именно, исчерпывающе, досконально…

— Почему же вы не опубликовали все мое письмо? Почему вы не ответили на все? Ведь я писала вам не о своей семейной жизни на шаткой плоскости, а совершенно о другом.

— Но ведь…

— Да, именно…

— О своем муже?

— Нет.

— Об этой подруге?

— Да.

— Подруга, подруга… Подругами мы вообще не занимаемся в этой рубрике… Мы должны отвечать только на жгучие вопросы, поэтому в письмах отыскиваем лишь самые наболевшие и, возможно, еще разрешимые проблемы, а не подруг… Проблемы разрешимые… Муж бьет детей, издевается над ними, чтобы отвратить от себя заодно с ними и жену, жена заставляет детей обманывать отца, высмеивать, оскорблять и в конце концов его выгнать… Это вещи, пожалуй, даже болезненные, тут потребуется и санаторий. Иной раз нам кажется, что весь шар земной следовало бы превратить в психиатрическую лечебницу, где все лечили бы друг друга… Это уже проблемы непоправимые, неразрешимые…

— Но моя подруга — это ведь достаточно жгучая проблема и разрешимая, разве не так? Я написала вам, чтобы она поняла это.

— Она что, читает газету? Кто она?

— Не спрашивайте! Я не скажу. Я дарю ей имя. — С минуту Мария Ремпова глядела на Балтазара своими серо-карими глазами, на его светло-коричневый крапчатый пиджак плотной ткани, на коричневую рубашку и желтый галстук с коричневыми цветами, фиолетовые губы стянула она в наименьшую форму, какая была только возможна, в форму сердечка, сердечка, как всегда казалось Марии, положенного в маленькое блюдечко. — Не спрашивайте! Этого я не могу вам сказать. Она была моей хорошей подругой, по крайней мере такой я ее всегда считала, и у меня были к тому основания.

— В самом деле?

— Да. Почему вы не напечатали все?

— Что касается меня, — серьезно сказал Балтазар, — то мне показалось это слишком личным, частным, второстепенным и, я бы сказал, отжившим свой век, устаревшим. Повторяю, нас занимают самые наболевшие проблемы и еще разрешимые. Уж так повелось у людей, даже в поговорку вошло: нужда придавит, стерпеть всякое заставит.

— Думается, я не по нужде к ней пошла, если считать, что нужда — это когда нечего есть; подруга моя, правда, сочувствовала мне, когда я плакалась, что со мной приключилось, что от меня ушел муж, не сказав даже слова. Он ушел, а меня одолели ужасный страх и тоска. Страх, знаете, пан редактор, из-за всего и за все, что окружало меня. За детей, за себя, за квартиру, всю ночь я глаз не сомкнула, ходила по квартире, варила кофе, курила — и так до утра. Мне было жутко, я всего боялась — открытых и закрытых дверей, мебели, все мне было гадко, все напоминало о нем. Потом, на другой день, я пошла к подруге, она выслушала меня, успокаивала, что все наладится, пожалуй, лучшие давала мне советы, чем вы, пан редактор, и пригласила меня к ним ночевать, раз уж так мучусь страхами. Поплакалась я и перед пани Вондровой…