Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

Молотилка проглотила сноп.

Бригадир принял следующий, огляделся — где Эва. Посылал ее с утра к скирде, а она не захотела. Ему нравилось смотреть, как кружится ветер вокруг Эвы, хотя ветер-то невидим. А впрочем — можно его увидеть, подумал бригадир, когда он дует, дерево раскачивает, или солому ворошит, поднимает пеструю юбчонку. Эвину, конечно! Какие у нее икры, ноги крепкие, совсем белые там, повыше! Такие ноги жалко запихивать в узкие черные брюки!

— И ты одна тут?

— Одна…

— Из всей молодежи?..

— Да… Хочешь, перейдем на «ты»?

Такой разговор завязался у элеватора между Терой Бакайовой и Эвой.

— Хочу, да ведь мы уже и перешли!

— Вообще-то да. Одна я тут, — сказала Эва, опершись на грабли. — Остальные старше. У нас еще три молотилки, при них найдется, пожалуй, два-три парня, две-три девчонки. Вот и все.

Разговаривать было трудно. Элеватор был старый, он скрипел, дребезжал, дребезжали и соломотряс, и сортировочный барабан. Ветер гнал полову и пыль в другую сторону. Барабан с шасталкой гудел, молотилка, паскуда, дергалась из стороны в сторону.

— Хочешь, помогать буду? Можно?

— Запылишься.

Тера Бакайова сунула блокнот и ручку в маленький портфель, сняла болонью, взяла вилы. Эва стала работать граблями — она выгребала полову из-под молотилки. Тера Бакайова вилами подбрасывала мякину на элеватор. Порой девушки перекидывались словами, хотя обе чувствовали, что разговор у них — не на уровне, а если и есть в нем какой-то уровень, то очень уж низкий.

Просто жалкий уровень, подумала Тера Бакайова.

— А ты кто?

— Студентка.

— Что изучаешь?

— Природоведение.

— А теперь дома?

— Дома. Выхожу на работу вместо матери.

— В добровольческой бригаде была?

— Под Новыми Замками.

Время от времени бригадир наклонялся, насколько мог, с площадки молотилки, и всякий раз радовался, видя Эву и одноглазую. Сверху он видел только цветастый Эвин платок и ее плечи; крепкие ноги, белые там, где их открывал ветер, не были видны. Ну, это успеется, подумал он, потом, как спущусь, за обедом… Эх, было бы сейчас, как иногда бывает, жарко, парно… А то холодина какой! Не то, право…

— Ты чего все нагибаешься?

— А что?

— Глянь! Сейчас я тебя вот этим ножом!

Бригадир посмотрел на женщину, подававшую снопы, на длинный кухонный нож в ее руке. Нож сверкал, лезвие его отшлифовалось, перерезая свясла.

— Э, кума, да ты что?

— Гляди, жене скажу!

— Да брось ты, кума! — Он погрозил ей коричневой рукавицей. — Чего взъелась?

— Тебя знаешь как надо?

— Как?

— А кнутом, бесстыдник!

— Ох, кума…

— Ладно, знай подавай в машину! Чтоб трудодни набегали!

Бригадир подавал снопы, мужики отвозили на лошадях и тракторах. Свозили зерно, укладывали солому в скирду, смеялись, когда у кого-нибудь ветром срывало шляпу. Плохо было работать, ветер гнал солому, мякину, полову, и, хотя овсяная полова не колется, все равно неприятно, когда она летит в глаза. Хорошо бы такие очки, как у бригадира, ишь хитрюга! — думали они. Впрочем, обезьяну из себя строить на смех людям тоже незачем, работа к концу идет, обмолотить немного осталось, и так справимся! Еще этот овес — и готово дело. Девушки у элеватора — Эва и Тера Бакайова — отгребали полову, бросали мякину на ленту и вели беседу, как они сами чувствовали, на весьма жалком уровне.

— Приходится мне…

— Почему?

— Подружки, — ответила Эва, — мои здешние подружки предпочитают… да нет, скажу тебе просто, останься я тут и вовсе одна, все равно работала бы с удовольствием.

— Вместо мамы, понятно.

— Не только. Надо же кому-то работать, даже когда дело к концу идет. Само-то ничего не делается. Не знаю почему, а только должна я тут быть. Пускай даже все тут уже замерло, добровольцы разъехались, песен не слышно… Тебе не кажется?..

Поднялся порыв ветра, взметнул полову.

Эва выплюнула крошечную овсяную лодочку.

— Что не кажется?

— Не кажется тебе, что народ у нас слишком много поет?

— То есть — в вашей деревне?

— Не только. Вообще, везде.

— А что?

— При таких работах тоже много пели; бригадир за границей жил, Бельгию, Францию объездил, уж он-то знает, и вот он говорит: песни водить — не хлеб молотить. Ничего ты песней не обмолотишь. Потому-то у нас и мало вымолачивали, нужда-то оставалась, въелась в нас, как вошь в шубу. Бригадир, он опытный, всюду побывал, многое знает, говорит — нигде люди столько не поют, как у нас.

— Песня родит нужду или нужда — песню?

— Может, они как-то взаимно друг друга наклика́ют…

Прошло время, казавшееся художнице Тере Бакайовой все более и более долгим, наконец пробило час.

Бригадир слез с молотилки, выключил движок, сорвал с себя очки. Отряхнулся — очками и рукавицами, — хотя пыли на нем почти не было, лишь кое-где пристали крошечные лодочки овсяной половы. Бросил веселый взгляд на элеватор, с улыбкой подошел к Эве и к одноглазой.

— Ну как, девчата?

Повернулся к Тере. Та дышала учащенно, щеки разрумянились, она запрокинула лицо к небу, прядка волос соскользнула, открыв правый глаз.

— А, значит, и вы нам помогали?

— Немножко…

— Можете и больше, если хочется.

— Послушайте, товарищ… Утром вы предлагали мне позавтракать. Я тогда не хотела, а теперь бы не отказалась!

— Хлебца бы, а?

— Ага!

— И колбаски!

— Конечно!

— Да с помидорчиками, — вставила Эва.

— Ничего я вам не дам!

Мужики слезли со скирды, подошли от прицепов, окружили Эву, Теру Бакайову и бригадира.

Художница всматривалась в них — загорелые лица, старые, пегая, у иных совсем белая щетина на лице, беззубые рты, скромные, какие-то отрешенные глаза.

— Ничего не дам, раз вы тогда отказались…

— А я ведь еще прощенья у вас должна просить!

— За что?

— Очень уж я вас омолодила — но я не хотела обидеть…

— O, j’ai trente cinq ans! [30] Мне тридцать пять лет (франц.) . — Бригадир положил руки на плечи Теры.

— Гляди, Мишо! — Подскочила женщина с ножом. — Гляди, вот он, нож-то! Как пырну вот! Опять около девчат вьешься?

Бригадир расхохотался, мужики тоже.

— Ах ты, кума моя милая! — Он обхватил ее за шею, покружил. — Мне ведь всего пятьдесят три!

Женщина ойкнула, выронила нож.

Бригадир обернулся к Тере с Эвой:

— Ну, девчата, а теперь — обедать! Обед добрый будет — свинью мы закололи. — Бригадир усмехнулся испытующе, — и после, когда все уже уселись за длинный стол неподалеку от скирды, стал весело рассказывать, как они гнали работу, на собственном горбу вывозили всю уборку, обмолот — выполняли поставки.

Тере Бакайовой казалось, он во что бы то ни стало хочет быть молодым, моложе, чем есть. Очень уж я его омолодила, подумала она, на шестнадцать лет, надо будет прибавить малость… Ей захотелось немного подразнить его, просто чтоб избавиться от неприятного ощущения, которое прокралось к ней в душу во время завтрака, когда она скостила ему так много лет.