Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

— Ха-х-ха — х-х-х-ха! — взревел Петё и долго смеялся. До того, что слезы навернулись.

Смеялась и Бела.

— Вот тухлый псих! Читай, читай, пожалуйста! — Да дальше уже нет такой «тухлятины».

— Плевать, ты читай!

— «Еще хочу тебе написать, — читала Бела (у нее на глазах тоже были слезы), — что много бывает ошибок в жизни. Мне не надо было записываться в бригаду, твоему отцу не следовало родиться здесь, и не здесь должны быть твои корни, и незачем тут каждому второму носить фамилию Блажей, но об одном из них я узнал интересные вещи. Было это весной нынешнего года, так я слыхал, и тот Блажей, звать его Ондриш, держал много кур, вернее, его жена держала, а весной нечем стало их кормить. Кормили чем могли, а когда уж совсем ничего не осталось, почувствовал он себя как тот бедный кузнец в сказке. Не знал, куда двинуться, что делать. Тут он вспомнил, что на Новинах, так называют здесь одно поле, стоят сеялки с ящиками, полными зерна, и вот он взял тележку, мешки и ночью посрывал замки на сеялках, висячие — видно, и до него зерно воровали, — и набил свои мешки ячменем. А ячмень-то оказался травленый, а Блажейовы курицы, видно, не приспособились к современным химикалиям и порешили все подохнуть. От ячменя или от чего другого, но они так решили, и пошли тут насмешки, разговоры, ссоры, подозрения, милиция прикатила, и тогда много еще всплыло наружу, запутали этого Ондриша Блажея в какую-то крупную аферу, обвинили в подкупе, конечно, и теперь этот Блажей на казенных харчах размышляет о недолговечности доброй курятины. Тут много чего случается, вот вернусь, поведу тебя куда-нибудь и там все расскажу, на свой понтон тебя заведу. Он не мой, но я так его называю, потому что я его выбрал».

Из транзистора полились звуки разудалого сонга: «…bye, bye, bye, bye, my rosy Ann… sweet rosy Ann…» [27] Пока, пока, пока, моя розовая Анна… сладкая, как роза, Анна (англ.) . — и много раз «бай, бай, бай».

— Ха-х-ха!

— Петё!

— Это я сюда привел Файоло, мой это понтхон!

— А не наоборот ли?

— Ну, знаешь!..

— Ты слушай дальше, — сказала Бела с некоторым раздражением. — «Ты даже не представляешь, что это такое. Я недавно открыл. Это такая рыбачья лодка, но она не плавает по Дунаю, она на приколе, привязана к берегу стальными тросами. Я уже побывал там с Петё, и ему там очень поправилось. Вот пойдем туда, и…»

— Чепуха… — задумчиво проговорил Петё, пошевелив густыми черными бровями, его смуглое лицо изобразило презрение и бросило Беле мысль: а ты не будь дурой, корова!

Бела эту мысль поняла.

— Файоло-то… Нхе знал я!

— Чего ты не знал?

— Что он тебя обманывает.

— Значит, я могу ему так и написать?

— Про что?

— Что это твой понтон?

— Пхочему бы нхет?

— И что это ты его сюда привел?

— Кхонечно! — сказал Петё, перевернулся на спину, раскинулся на горячей палубе. — А нха кой тебе ему, собственно, писать-то? — Он наставил на Белу свои зеркальные очки. — Балдизм какой — письма пхисать, словно вы врезались… Ха-ххха! — Он принужденно засмеялся, вложив в этот смех всю свою насмешку. — Ты еще очень молодая, Бела!

— Молодая?

— Тебе и семнадцати-то нхет — нхе видела ты жизни. Файоло все врет — просто он в тебя врезался, а он только и знает, что обманывать, самого себя и того, кто ему нужен. Тхы ему нужна. Он, балда, об этом даже нхе знает, но обманывает, и это хуже всего, что он даже нхе эпает. Тухлые его дела, Бела, псих он ненормальный, а ты иди-ка сюда, ко мне! — Он запустил пальцы ей под бикини, притянул к себе. — А это выбрось! — Он щелкнул по письму. — «Тухлятина» это, протухла башка у Файоло… К чертям!

— Бикини?

— И его!

— Или письмо?

— И письмо!

Бела даже не скомкала письмо, так отбросила на оловянно-лиловую воду, и вода приняла бумажку, закружила, а Бела нежно прильнула к Петё, покачиваясь вместе с качающимся понтоном, а вода развернула письмо, понесла вместе с расплывающимися словами Файоло, написанными вечным пером «Блэк стар»: «…пойдем туда, и буду тебе рассказывать, как живут люди здесь, в Меленянах. Тебе, наверное, все будет интересно, ведь ты родом отсюда, корни твои в этой большой деревне, в которой живет уйма Блажеев. Думал я недавно про транзистор, который ты разбила, и решил, что поступила ты правильно. И я понял, зачем наш брат таскает с собой транзистор, когда идет куда-нибудь с девчонкой. Ему разговаривать не хочется, потому что, если разговаривать, то — слово за слово, и очень легко может он тогда признаться, что любит ее. У меня уже нет транзистора и не так-то скоро будет, поэтому мне очень хочется сказать тебе про то, про что я тут пишу, но не потому, что ты разбила транзистор. По другой причине…» Письмо попало в стрежень, вода быстрее завертела его, бумага заворачивалась, расплывались буквы, теряя смысл. «Никогда еще я не уважал тебя так, как теперь. Только сонги для тебя отыскивал, вместо слов был у меня транзистор, а так не годится. Здесь, в Меленянах, у меня такое чувство, будто я потерял тебя, а я не хочу тебя терять, ты — ценность, ценный ты человек. Бела моя дорогая, Голландец мой милый, и это я должен был всегда говорить тебе, мыслью и словами. Ты была очень ценной для твоей мамы, стоило тебе только раз крикнуть, и ты спасла ее от смерти, и теперь ты тоже для нее ценная, потому что облегчаешь и, в сущности, делаешь ей возможной жизнь…» Вода выплеснула бумажку, прилепила к носовой части буксира, медленно пробивающегося вверх по течению. «Здесь, в Меленянах, я постоянно думаю о тебе, может, думал бы даже, если б тут не было столько Блажеев. Когда пойдем на понтон, я буду тебе про них рассказывать, но про одного я должен написать сейчас, это интересно. Какой-то Блажей по имени Йозеф, кажется, болтается тут в кооперативе вроде прислуги за все… Я как услышал про это, не мог понять, в чем дело, взял да и пошел к нему. Это было недавно. Он мне сказал, что так уж и будет с ним всегда. А когда я его стал расспрашивать, он сказал: «Эх, парень, ты еще мало чего знаешь. (Как будто он много знает!) Попробуй-ка похлопотать о хорошем деле, тут тебе и каюк. Сколько я тут в Меленянах навоевался, сколько насмешек вытерпел за то только, чтоб женщины и девушки в коровниках и на птицеферме в белых халатах ходили, надо мной лишь смеялись да отмахивались. В конце концов обругал я их, выкричал всю правду про них, какую знал, ну и плохо это кончилось. На пьянство-то, да и мало ли на что еще — денег хватает… Мне даже посидеть пришлось немного. А белый халат — вещь добрая. Всегда я завидовал докторам и прочим в больницах. Белый халат — это чистота, к белому халату не пристанет коровье дерьмо, а за скотиной и за птицей надо ухаживать чисто, в кооперативе и свиней-то надо бы держать в чистоте. По крайней мере в такой же, как пациента на операционном столе! Правда, случается там, на операционном-то столе — и белый халат не помогает… А я что, я только так теперь, болтаюсь в кооперативе, меня уж и не слушает никто — и когда в конце концов все-таки купили эти самые белые халаты, обо мне и не вспомнили, что первым-то мысль об этом подал Йозеф Блажей. Да, парень, коли хочешь ты бороться за доброе дело, хорошенько сначала поразмысли…» Думается мне, Бела, ты — не такое «доброе дело», не такая ценность, из-за которой со мной случится то же, что и с ним. Этого бы мне очень не хотелось, может…» Плеснула волна и смыла письмо Файоло.