Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

— Нет.

— Почему?

Тера Бакайова улыбнулась, проглотила слюну.

— Право, поешьте…

— Нет-нет, спасибо. Я уже поела, и колбаса для меня тяжеловата. А помидоры я еще не ела, боюсь, плохо мне от них будет. Не привыкла я…

(Скорее длинная, чем стройная, художница Тера Бакайова, дочь пани Юлии Бакайовой из корпуса 4 «Б», в то лето, быть может, меньше прочих жильцов появлялась дома: ей удалось убедить мать, что не может она творчески работать в этой жуткой клетке без воздуха, без простора, что ей необходимо выезжать на природу.) Она посмотрела на прицепы, нагруженные снопами, на солому под элеватором.

— Какой красивый овес, чудесный желто-коричневый оттенок… Вам нравится, правда? — спросила она бригадира.

— Гм… Вижу, здорово вы в этом разбираетесь, — усмехнулся тот. — Овес должен быть белый как творог, но таким он редко бывает. Для этого нужно погожее, сухое лето, овес должен хорошенько просохнуть. Капризный он, овес, да… Любит оститься.

— Что он любит?

— Оститься.

Женщины под скирдой захихикали.

— Ну, так уж у нас говорится — «оститься», и даже, случается, в сухую погоду. А уж в такое лето…

— Вот как?

— Точно.

— Я не знала…

— Зерно не должно быть темным, — сказал бригадир и, влажно прожевав, почмокал губами. — Говорю, оно должно быть как творог белое, особенно ячмень, овес…

Тера Бакайова вытащила блокнот, ручку.

— Это зачем?

— Позвольте, запишу…

— Вы легко запомните, что овес любит оститься, вам бы другое взять на заметку. Известно, коли зерно влажное, оно меняет цвет, но и качество тоже. Потому и говорю, неблагоприятное нынче лето, завидует нам, — нам бы давно обмолотить да и за другое приняться, дел-то хватает, и зерно могли бы сдать получше. Так-то.

Он ел, стоя неподалеку от серой молотилки, на размокшей земле, усыпанной половой, его темно-синий комбинезон был в пыли и грязных пятнах, на голове темно-синий берет, к берету пристало несколько овсяных шелушинок, похожих на крошечные лодочки.

— А где же дети?

— Дети? Какие дети?

— Ну, мальчишки…

— Они-то зачем?..

— Да ведь говорят — в молотьбу детишки прибегают смотреть, резвятся — такая яркая картинка…

— Да что вы! — Бригадир взмахнул рукой, в которой держал и нож и хлеб. — Ребятишкам давно неинтересно. Им теперь ракетодромы подавай… Старая машина что дохлая скотина, чего тут смотреть? Мы еще молотим, пока она кое-как скрипит, а там и в утиль. Получим новую, получше, посовременнее — да у нас уже есть такие, вот будет лето посуше, еще комбайн пустим…

Разговор продолжался.

— Значит, комбайн пустите?

— Ага!

Художница Тера Бакайова оглядела молотильщиков — те сидели под скирдой, ели, у некоторых мужчин на загорелых лицах инеем белела щетина, медленно, осторожно двигались беззубые челюсти и скромно, отрешенно как-то глядели некогда живые глаза.

С недальних холмов, рисовавшихся четко и чисто — до них, казалось, рукой дотянешься, — задувал свежий ветер, ворошил снопы, поднимал на скирде клочья коричневой соломы, придавая им форму больших вееров, временами они смахивали на куриные, ветром взъерошенные хвосты. Высоко под холодно-голубым небом ветром сносило ласточек, сносило сарыча над синими холмами, сарыч боролся с ветром, хотел удержаться над добычей.

Молотильщики кончили завтракать.

Покончил с едой и бригадир. Тера Бакайова дала ему прикурить от импортной зажигалки, он затянулся раз-другой, потом громко, весело крикнул:

— Ну, поехали!

Запустил мотор, зажужжала серая молотилка. Бригадир влез на нее, стал на площадку под барабаном, с ним вместе влезла пожилая женщина с большим кухонным ножом — и работа завертелась. Молотилка — широкая, прожорливая скотина, снопы так и проскальзывают ей в пасть, она глотает их без усилий, в мешки потоком сыплется потемневшее зерно, влажное и мягкое. Бригадир на минуту прервал работу, надел мотоциклетные очки, на руки натянул грубые, коричневой парусины рукавицы, и пошло дальше… Только поискал взглядом — куда подевалась одноглазая.

Встретил он ее молча, просто подал ей мокрую — от помидора — руку. Так только, два пальца. Сказала — интересно ей взглянуть на уборочные работы, на молотьбу… Раньше надо было приезжать, да не сюда… Интересно там, где новые машины, комбайны, где прошли грозы, ливни, наводнения, где прямо-таки за жизнь приходилось бороться. А у нас что — мы все никак не справимся. Затянулся обмолот. Ну, да и мы скоро разделаемся, обычно-то кончаем этак к двадцатому июля, на целый месяц нынче запоздали. Бригадир улыбнулся. Сунул сноп в прожорливую глотку. Барабан блеснул монолитным валом шлифованной стали. Ее, видишь ли, интересует проблема молодежи. Не той, что в добровольческих бригадах. Те-то приедут и уедут, а ее интересует молодежь, которая здесь остается. А где такая молодежь? Зачем она ее ищет? Говорят, художница она. Что же она собирается рисовать? Нечего художнику шляться по полям, да еще с портфелем, художник должен сидеть на месте и рисовать! И что уж может нарисовать такая, одним глазом смотрит… Вспомнил, как он ей сразу сказал: «Посмотрите, товарищ, нас тут пятнадцать человек, и ни одного молодого, если не считать той девушки, Эвы. Немолоды мы, и все, чуть не до одного, все, кого вы тут видите, раньше были сезонными рабочими, на дорогах камни били, за любую работу хватались — вот мы-то и ухватились за кооператив, крестьянам он не очень по вкусу пришелся. Землю, правда, отдали, а вот работать, сказал бы я, не горазды — приходят от случая к случаю, вроде только помогают нам. Все мы уже старые, но — тянем еще, тянем!» — «Зачем вы так говорите? Тридцать пять лет — не старость, какой же это возраст!» — «Как вы сказали, трид…» — «Ну да, так мне кажется…» — «Et bien, mais enfin regardez moi bien! Trente cinq — je n’ai été tant q’en Belgique et en France, moi. Mes seize ans passes, je suis allé, moi. Comprenez vous bien?» [29] Да вы хорошенько на меня поглядите! Тридцать пять — столько мне было в Бельгии и во Франции, а я туда уехал шестнадцать лет назад. Поняли? (франц.) . Ах, как она тогда отвела прядку волос с правого глаза, и все равно не поняла, пришлось ему повторить по-словацки. Не разбирается — да откуда ей разбираться, бедняжке… Шестнадцать лет мне скостила… Омолодила на шестнадцать лет… Бригадир опять усмехнулся, немножко подосадовал, зачем излил на одноглазую столько французских слов, принял от пожилой женщины сноп, сунул в глотку молотилки… У нас проблема не молодежи, а стариков. До каких пор еще будем в силах тянуть? Она это отлично заметила и как деликатно начала расспрашивать. Где же, мол, дети, мальчишки? Молодежь не желает работать на таких развалинах, молодым новые машины подавай, более современные и удобные, более производительные, дождаться их не могут, разбегаются, нетерпеливые. Бригадир совал снопы в глотку машины, некоторые до того сырые, что в лицо ему брызгали капли воды. Снопы дурно пахли, заплесневели, даже подгнили кое-где. Знала бы эта художница, как иногда трудно… Может, хорошо сделала, что приехала — расскажет в других местах, что тут увидела, может, и одним своим глазом хорошо все рассмотрит и нарисует, напишет красками. Он оглянулся на холмы, четкие и синие, над самым высоким стояло белое облако, уже излившее дождь. В той стороне — Сивец, он, правда, не такой уж сивый, как его назвали. Вспомнилась славная дубовая роща, высокие молодые дубы, их острая, шершавая кора. Местами она как нож, подумал он. Ранит кожу, царапает. Раз ночью пришлось ему отправиться туда, под Сивец, темно было хоть глаз выколи, а он должен был тайком срубить крепкий молодой дуб! Он никогда не воровал, а тут другого выхода не было. На элеваторе сломалась подпорка, а нигде ни щепочки. Как починить? Вот и пришлось ему ночью рубить здоровый молодой дуб. Подпорку он починил, заменил поломанную сырым деревом, но — выдержала, и теперь уж выдержит до конца. «Ступайте к чертям!» — заорал он тогда на двух мужиков, которые пришли просить обрезки дуба. Для чего-то им нужно было, многое в хозяйстве ломается, когда с машинами обращаются небрежно. — «К чертям ступайте оба! Воровать вам неохота, трудно? Не дам! Ночью выбрать дуб, свалить, стащить лошадью одному — этого вам не хочется? Вы не воруете, куда, вы не воры, не расхитители, вы… одним словом, святые!..» Он прогнал их тогда — но, в общем-то, так дальше нельзя, пусть даже элеватор починили и работает он исправно. Надо заготовить лесоматериал, в план включить, чтоб был под рукой на случай нужды. Пока у нас эти старые развалины, понадобится и дерево, и железо для починки и, может, не одному честному человеку придется еще ходить воровать государственный лес… Молодые люди уже потеряли к этому вкус, их, как говорится, медом не заманишь на такие авантюры, бегут они от таких развалин, одна Эва еще держится. Глянул — где Эва? Выбрала, бедняжка, самую паршивую работенку, под элеватором убирает, следит, чтоб половой отверстия не забило. Ходит работать к молотилке — и все затем, чтоб встретить здесь Селецкого, инженера… Да, барышня милая, тут за многим нужен досмотр, мысленно обратился он к одноглазой художнице, как если б она стояла рядом. Иначе все наперекосяк пойдет — да, впрочем, и идет. «Использование техники», «условия труда», «рабочая обстановка» — такие слова ветер разносит, как полову. А вот позавчера иду это я с поля, стемнело уж, месяц светит… У нас, знаете, остался в деревне один-единственный единоличник. Снял-то он с поля с гулькин нос, но задумал все сразу обмолотить, ходил, просил, не прикатим ли к нему молотилку; мы и хотели было позавчера, да де вышло — на той молотилке, что работала поближе к нему, полетела передняя ось — и ни с места. А остальные — в поле, у скирд. Что делать? А ничего! Ушел он домой, а вечером иду это я с поля, вижу — у него комбайн молотит. Гос-споди! Вот это да! Смешно, конечно. Комбайн во дворе, около малюсенького стога — ну, сказать, просто кучка пшеницы — гудит, грохочет, во все фары светит, а пшеницы-то кот наплакал, тоже мне большой обмолот! (Комбайн-то был единственной самодвижущейся машиной поблизости.) И так это было смешно, что я и сердиться не мог. А собака вот в чем зарыта: у единоличника дочка, и люди болтают, будто комбайнер на нее виды имеет. Ну и приехал молотить. Времени этот «большой» обмолот отнял немного, только уж больно смешно. Вот бы вам, барышня, нарисовать такую молотьбу, да что вы сможете нарисовать-то? Ничего! И кто станет смотреть на такую картину: машина, комбайн, во дворе хотя бы и последнего единоличника? Вот если б нарисовать то, что при этом думаешь… Но такое, пожалуй, и не изобразишь, и откуда этой одноглазой знать, какие мысли бродят в людях?