Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

Дунай покачивался, смеялся, раскачивал понтон.

С его палубы неслось: «…I breathe with you…»

— Знаешь, Бела, что поют?

— Что?

— «Дышу с тобой»…

— И я с тобой дышу, Петё…

Елки зеленые! — подумал Файоло в Меленянах, подойдя к широкому раструбу молотилки, изрыгающему солому, полову и пыль. Заглянул в широкую железную пасть, выплевывающую все это, — только зубов нет, а то прямо акула! От этой пасти взгляд его перебежал к красивой девушке, небрежно повязавшей кое-где куски красной ткани — на бедрах, на груди, на голове. Тело загорелое, из-под ресниц, запорошенных пылью, смотрят незабудковые глаза. Елки-палки!.. В ней что-то есть! Она не как Бела, нет, но есть в ней что-то стоящее — если б не было Белы. Э, да она — как Клара, Клара Микова из корпуса 4 «Б»… Файоло оглянулся на молотилку, молотилка гудела, сверкала серебристо. Вот бы вечерком с ней — к пруду, покупаться вместе, не с молотилкой, с этой… Кларой! И глаза бы свои промыла. Смыла бы пыль с ресниц. Файоло отвернулся от молотилки, крикнул девушке резче, чем хотел бы:

— Как звать-то? Может, Кларой?

Девушка посмотрела на него незабудковыми глазами из-под пыльных ресниц и бровей. Увидела: загорел дочерна, стройное тело ей понравилось, вокруг зубов решительная улыбка. Вскинулась грудью к Файоло:

— А вот и не Кларой! Зачем тебе?

— Знать хочу!

— Нет, я не Клара — Яна.

— Пошли вечером купаться на пруд? Вода хорошая будет, теплая, солнышко будет садиться, рыбки выскакивать из воды, серебряные такие, золотые…

— Ладно! Пошли! — слишком охотно согласилась она.

— Ну-ка, дай мне, Яна, — сказал Файоло, забирая вилы у нее из рук. С размаху всадил их в кучу соломы, не обращая внимания на то, что из беззубой железной насти несется целая метель — солома, солома, целые стебли и обломки, острые, колючие. Ну и колется, елки-палки! Это хорошо, подумал Файоло. Это помогает сохранять равновесие духа…

Прошло немало дней.

Файоло вернулся в Братиславу — дверь в парадном корпуса 4 «Б» даже открывать не надо; стекла в ней вылетели. Порадовался — не будет больше грохать. Ходи куда хочешь, в дом, из дому… Файоло вошел в дом через массивную дубовую дверную раму — а когда опять настал понтонный день с ярким небом, белыми облаками и резким ветерком, когда Дунай взъерошился оловянно-лиловыми волнами, приятель Белы и Файоло Петё шел по каменистому берегу к своему понтону. Немного не доходя, он сказал своей новой приятельнице Мии:

— Сюда, Мия, не пойдхем, тут кто-то есть. Хулиганье какое-нибудь.

А на палубе понтона Файоло заканчивал рассказ о том, до чего хорошо было купаться в меленянском пруду. Красное солнце, оранжевое, вода как золото…

— Золотая стихия?

— Ну да… Рыбки выскакивают, серебряные, золотые, ласточки крылом чиркают по воде…

— Блеск!

— А то!

Загорелая Бела Блажейова ухватила загорелую руку Файоло, легонько, за кончики пальцев, оба разбежались и прыгнули в воду. На лиловом олове закачалось черное пятно — коротко остриженная голова Файоло, и бледно-зеленое — резиновая шапочка Белы.

— Слушай, Файоло!

— Чего?

— Может, придешь к нам, расскажешь отцу и маме, как тебе жилось в Меленянах?

— Приду, — радостно ответил он своей «ценности». — Но ты могла это и на палубе сказать, там могла меня спросить.

Он нырнул и вынырнул и засмеялся Беле очень смело, очень понимающе.

Был один из многих понтонных дней, все очищено от пыли и дыма, от дурного настроения и нервозности, и далеко была гигантская душегубка, корпус 4 «Б», воздух прохладный, режущий ветерок, небо яркое-яркое, дали прозрачные, серой и черной краской кричал понтон, бледно-зеленая шапочка Белы светилась на лиловом олове, горела зеленью своей, по небу спешили облачка белее белого стекла, шел черно-белый буксир, тащил кричаще-коричневые баржи, ясным голосом протрубил буксир, а лиловое олово качало понтон, палубу и на палубе — одежду Белы и Файоло. А Беле и Файоло — особенно Беле — казалось, это смеется Дунай, хохочет-заливается, прямо за живот хватается — радуется им обоим. Вот блеск! — думала Бела. (Когда она узнала, что Файоло уже дома, вернулся с уборки, все выслеживала его, пока не застигла, и тогда ему, загорелому дочерна, возмужавшему, смущаясь, рассказала, что открыла жутко классный понтон, а он, Файоло, ничего не сказал, только усмехнулся.) Дунай смеялся, Беле казалось, он корчится от смеха, качалось лиловое олово, и оба, Файоло и Бела, чувствовали, что это — классный аминь, сварились они, как лапша, приятели и подружки будут смеяться над ними, до чего смешные, психи чокнутые, елки-палки! Влюбленные!

Перевод Н. Аросевой.

Что вам еще желательно, что вы хотите еще узнать? — мысленно спросил ее бригадир, и вслух собирался спросить: «Что вам еще желательно?», но промолчал. Окинул ее взглядом — серые мягкие туфли, полоска загорелой кожи на щиколотках, черные брюки в обтяжку ниже колена, серый свитер, серо-коричневый плащ-болонья. Он уже и раньше ее разглядывал — красивое, немножко испуганное лицо, почти светлые волосы, черные глаза — и не мог понять, почему правый глаз у нее все время закрыт волосами, широкой прядкой. Ветерок, свежий, послегрозовой, шевелил ее волосы, бросал ей прядку на лицо, словно проводил по изящному носику большой кистью. Может, так все и будет, вдруг подумалось бригадиру, все люди когда-нибудь станут такими тонкими, все поколение будет такое вот долговязое и смотреть на мир будет одним глазом. Не то что наша Эва… Но если б они почаще сюда приезжали — у нас и такие долгие окрепли бы. Может, открылся бы у них и второй глаз.

— Цинтлей [28] Искаженное от нем. Zünder — спички. нет? — спросил он вслух.

Тера Бакайова наклонила голову:

— А это что?

— Спички.

— У меня зажигалка.

Бригадир смотрел, как она роется в маленькой сумочке, в кармане.

— Не сейчас, вот перекушу…

Ел он с аппетитом, влажно жевал, отрезал большие ломти белого хлеба, куски колбасы, разрезал твердые помидоры, зеленые с одного бока, с другого уже подрумянившиеся. Все это сочно чавкало у него во рту.

— Вы еще не кончили молотить?

— Видите сами…

— О да, вижу.

Бригадир махнул рукой с ножом в сторону старой серой молотилки — привод, движок, прицепы с овсяными снопами, длинная и высокая, почти уже завершенная скирда соломы. Рука описала большой веселый полукруг, все вместилось в него — элеватор, три пары лошадей, неподалеку — медленно бьющий мотором трактор, а дальше — белые строения: коровник, свиноферма, старый просторный амбар, единственно, что осталось после арендаторов еще с прошлого века.

— Все с обмолотом возимся, — сказал бригадир. — Ну да ведь и везде так. Куда ни глянь, всюду машины гудят. Ничего не поделаешь — лето неблагоприятное, непогожее. Дождей много, холодно. Но это мы уже сверх плана молотим, поставки-то выполнили, — весело прибавил он, прожевал, отрезал колбасы, хлеба, разрезал помидор, стал жевать. — А вы почему отказываетесь? Смотрите — мы все едим, завтракаем, а вы только слюнки глотаете. — Он снова описал рукой дугу, объявшую старых мужчин, женщин и одну девушку, Эву, — всех, кто сидел под скирдой. — Значит, не будете?