Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

— Уж боле недели они тут с ним не живут, — делилась с соседями толстая Ацсиха, — приехала как-то ночью машина и увезла их. А нынче поутру он воротился из Церин, мокрый до нитки, и звал их, будто тут они. Бог знает, где он так чуть свет успел нализаться — ведь пахал цельную ночь. Жена от него ушла, уехала вместе с ребятками куда-то в Братиславу, к сестре… Старшая, Ивета, пригожая уже девушка… Да и паренек хоть куда… Бедняжки!..

Прошел день, вечер был ясный, но холодный. Около девяти подался Микулец в вельветовом пиджаке на Матушовы Луки — сменить Ацса.

Перевод Н. Шульгиной.

«Вот и порядок!» — сказал вслух истопник Тадланек в котельной корпуса 4 «Б», оглядел пол, подметенный там, где ему полагалось быть подметенным, от пола медленно перевел глаза в уголок со столиком и четырьмя сбитыми на скорую руку стульями — в «уголок мирской тишины», как его прозвал Мацина, — тяжелым шагом прошел в другой угол, взял кнут и с кнутом в правой руке подступил к четырем мощным шипящим котлам. «Славно написал парень, — сказал он о Файоло и уставился большими черными глазами на четыре имени: ЧИНОШ, ФАКО, ФУКСО и ШИМЕЛЬ. — Здорово отдраил, славно написал… Н-но, коняги мои, поехали!» Он стегнул над каждым котлом кнутом и порадовался, что над кнутом взвилась пыль. «Поди, можно начать, уж и нынче они могли бы прийти», Тадланек отложил кнут и, думая о Мико, Файоло и Мацине, сел в «уголок мирской тишины» за столик, оглядел котельную, взгляд его задержался на котлах на бетонной почернелой платформе, доверху набитой углем. «Поди, и нынче можно бы начать, хотя еще не пятнадцатое… Да, можно начать, вон на дворе как зябко, октябрь уже…»

Но начать они пока не могли.

Как раз в это время Мико был у вдовицы Бетки и толковал с ней о предстоящем венчанье.

— Да не гони так, Йожко! — сказала Бетка и огладила себя по бокам, по груди. — Еще надо подумать — в праздники или уж после Нового года. Позволь еще побыть мне…

— Позволю, позволю, луковка моя ненаглядная, — сказал Мико и на тонкий кусочек хлеба вилкой положил деликатно отрезанный ломтик зельца. — Нешто я тороплюсь, Бетка моя, луковка моя распрекрасная? Не тороплюсь, времени вдосталь…

Файоло был дома, сидел за столом и, думая о Беле и о ничтожности человеческой, злился на Белу, а все потому, что Петё с издевкой бросил ему: «Как дела, тухлый Робинзон?» Гнилая глина рождает цвет и плод, сказал себе Файоло, так почему же среди людей не может вырасти нечто человеческое? Правда, иногда вырастает. Редкое это растеньице, очень долго растет, но в конце концов вызревает, елки-моталки! Восьмое чудо света, как говорят. Этим человеческая природа и любопытна! Тем, стало быть, что недоумки принуждают тебя делать все, что умеешь и можешь, лишь бы не быть похожим на них. Каким же еще быть, если иные и впрямь недоумки? А что, если перед Белой ловко разыграть чокнутого, чтобы она не была такой дурой? — подумал он. Вот было бы здорово, только бы Клара не заметила…

На дворе было зябко, да и дома не лучше, пока еще не топили, крыши блестели от сырости, асфальт на Смарагдовой улице сух, сухим был и визг детей перед корпусом 4 «Б», пронзительный, порою хрипучий, сухими были и удары клюшек о шайбу, улицы запорошены пылью.

Пыли — до черта, подумал Файоло, ужас какая пылища от развалюх и новостроек. Ну да бог с ней, с пылью! Где пыль, там всегда какое-то дело. Пыль смердит, воняет, душит, но она и хороша солнечным днем и вечером… Файоло сидел за столом, довольно широким столом. На нем — книги, наброски, чертежи, рисунки. Он водил глазами по чистым и исчерченным бумажным листам и искал свой тон (он так это назвал). Пробовал сигареты, учился курить, отыскивал, какая больше ему придется по вкусу. В комнате дым стлался по полу и налипал на стены, подобно смраду, но Файоло курил непрестанно. И как раз крепкие китайские сигареты, давно отложенные, забытые, старые. Елки-палки! — сказал он себе, этот год будет чем вспомнить! Бабы на него вешаются, да и Бела вешалась, а теперь злится, потому что он рассердился — и поделом! Дура девка, ясно, на воре шапка горит! А ее мать, бедняга, надеется, ждет, что Бела приведет к ней подружек и они иной раз расскажут ей о жизни, своей молодой да и о жизни других… Но Бела никого не приводит. Или, может, приводит в комнату Петё… Бела, золотая стихия, вот кто она! Матери врет, носит платье, какое бы та ей никогда не позволила, будь она зрячая, отец и брат ей во всем потакают — лишь бы в доме был мир… Мир в семье, елки! А было бы неплохо — мир в каждой семье, мир во всем доме! Но попробуй наш брат скажи что такой Беле — крику не оберешься: «Простофиля, дебил!» Да, вот она, человеческая натура! Чего только нет в ней и сколько еще в эту любопытную человеческую натуру могло бы вместиться, елки-моталки! Ну и тиранство! И ведь до всего этого дошел он не только в деревне, в Меленянах, вовсе нет, кое-что тут и от папа доктора Мацины. Это он так сказал: «Да, поверьте мне, человеческая натура — вещь прелюбопытная!» Не бог весть что и сказал этот Мацина… Файоло не успел и подумать о том, а уж все его мысли были заняты Мациной — сигарета сразу стала горчить. Тон рассеялся как дым, а горечь эта, видать, навсегда… Кабы и с Мациной так! Файоло смотрел на красную жестяную шкатулку, на пагоды, на диковинные буквы и гнал мысли о Мацине, но чем больше их гнал, тем больше думал о нем, а вскоре уже видел его и слышал. Пан Мацина, бывший доктор, бывший инженер, бывший бухгалтер, даже не просто бухгалтер, а супербухгалтер, бывший некто… И Файоло мысленно уже видел шлепанцы в клетку, толстый теплый халат, а в нем низенького бесформенного человека — короткое туловище, чересчур жирные ноги, руки, чересчур круглая голова, слишком светлые серые глаза, почти что бесцветные, лицо без выражения, — видел, как тот снисходительно прикрывает глаза, как улыбается ими, как моргает… Ну к чему было заводить с таким человеком знакомство и даже дружбу — ведь он, черт подери, уже дед — да еще ходить с ним играть в карты к Тадланеку, с ним и с Мико? Мико — Кларин дедушка, это дело другое, это еще куда ни шло, елки-палки! А все из-за Белы. Тадланек не упустил бы случая шепнуть пани Блажейовой, что однажды застукал его с Белой в подвале, а возможно, об этом знают и Мико, и Мацина, любой из них возьмет да и скажет Белиной матери, они ведь все чокнутые! Пани Блажейовой и без того хватает мучений, наш брат не допустит, чтобы она еще больше маялась из-за болтовни Тадланека, Мико и Мацины… Хорошо было бы попробовать одну штуку: прикинуться перед Белой дебилом, чтобы она образумилась… Лишь бы Клара не пронюхала, у нее всегда наготове всякие колкости… Файоло еще раз затянулся, подумал о Мацине, о разгневанной Беле — сигарета невыносимо горчила. Недокуренную, он потушил ее в стеклянной отшлифованной пепельнице и лег на диван. В голове почувствовал коричневую мерзкую муть, влажную, тяжелую, липкую, и успел еще припомнить слова: «О, поверьте мне, человеческая натура — вещь прелюбопытная!» Так говаривал Мацина обо всем, что случалось между людьми. Боже мой, до чего отвратительно, гнусно — бывший человек, отец и то бывший. Тут он вообразил себе высокую Белу, длинную, как ржаная соломинка, дождем окропленная, солнцем опаленная, тело гладкое, нежное, как эдельвейс, щеки ласковые, Бела — эдельвейс с Беланских Татр, с Глупого… Елки-палки! Золотая стихия, тело бронзовое, а грудь белая! В самом деле, надо ли ей вечно твердить, что она относится к матери глупо, дебильно? Ведь тем самым наш брат только жизнь себе отравляет… А зачем? Ведь жизнь бывает одна, и говорят, это самое ценное, что у нас есть… В воображении возникла Клара Микова. До чего похожа она на бригадницу Яну: Клара — вылитая Яна, Яна — вылитая Клара, елки-моталки!.. Пестрый платок на голове, пестрый платок на груди, пестрый — на бедрах, да, любопытная вещь — натура человеческая… И Файоло на диване уснул.