Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

— Целую руки! — поздоровался Мацина.

— Добрый день, добрый день, пан доктор!

— Можно на минуту?

— Да, да, милости просим!

Мацина вошел в прихожую, отворотив нос от опрятной старости и одиночества, но, правда, тотчас почувствовал, что они тут еще не совсем угнездились, а лишь собираются, лишь только начинают попахивать.

— Проходите, пожалуйста!

— Нет, нет, благодарствую, пани Бакайова, нет, — сказал Мацина, не снимая шубы, — нет, я бегу, тороплюсь… Извините, я и в этом останусь! — Он указал на теплую фетровую шляпу, тщательно вычищенную, плотно сидящую на его круглой голове. — Бегу, спешу… а с ними, к великому сожалению, ничего не могу сделать. — Он вытащил из пальто восемь писем, пересчитал их. — Тут все, пани Бакайова… Вот, пожалуйста! — Он улыбнулся, прибавил: — Да, пани Бакайова, так оно! На такие дела закона не существует, а на давние ошибки, на те, что люди скрывают годами, его и подавно нет. А сколько таких ошибок! Это ни одна легислатура не осилила бы… Даже она не упомнит… Вот они, пожалуйста!

Пани Бакайова взяла у Мацины письма весьма неохотно и боязливо.

— Жизнь человеческая, пани Бакайова, — сплошная авария.

— А я-то думала…

— И я думал, но ничего не поделаешь, — сказал Мацина. — Было бы только хуже… Да, невероятная аварийность, невероятная… Это уж в самой человеческой природе заложено… И надо быть к ней готовым, тогда уже ничто не поражает. Ну, а дочка как?

— О, спасибо, она в той деревне, рисует там… этот инженер, за которого она вышла, Селецкий по фамилии, уж больно порядочный. Там у него дом, машина, сад, все. Даже слишком порядочный… Лучше бы и не был такой…

Мацину это весьма удивило:

— Как так, пани Бакайова? Не понимаю что-то…

— Не нужна я уже моей Терке…

— Что вы, пани Бакайова, что вы! Как только у дочки появится маленький, мигом к ней побежите, да и она вас позовет…

— Маленький?!

— Конечно… а разве нет?

— Ах, об этом я и не мечтаю!

— Ну, так! — Мацина протянул толстую руку. — Может, все-таки дадите мне эти письма…

— Чего уж там, пан доктор! — оборвала его пани Бакайова. — Уж коль они вам с первого взгляда не показались, чего уж теперь…

— Да, — сказал Мацина. — Увы! Ну извините, мне пора, тороплюсь…

Он подал пани Бакайовой пухлую руку (уж какая есть!), добавил: «Желаю вам всего доброго» — и ушел.

Чуть погодя пани Бакайова прошла в комнату, отворила шкаф, собираясь спрятать письма в шкатулку, а шкатулку — за белье, но вдруг устало опустилась в просиженное кресло и снова (в какой уж раз!) прочитала письма от Марты Пушкаровой.

Дорогая Юлка!

Позволь написать тебе несколько строк! Ведь ты, должно быть, не знаешь, что наше село называется теперь «Старе сады». Дали ему другое название, и потому, если вздумаешь вдруг написать мне, прошу тебя, пиши по-новому. Будь так добра!

Правда, ты вряд ли станешь писать мне. Боюсь, у тебя и без того хватает забот. Да и другого я опасаюсь. С тех пор как открылась эта история между тобой, моим мужем и мной, ты замолчала, пожалуй, еще хуже, чем я. Да, я смолкла, совсем затихла… Выпила, ты же знаешь, соляной кислоты, и, хоть жизнь сохранили мне, голос свой я сожгла. И вообще здоровье мое никудышное, я словно поломанная машина, в которой, правда, еще что-то тикает… Я вижу, чувствую, слышу, понемножку двигаюсь по дому и вокруг дома, но все это уже ни на что не похоже, совсем не то, что было прежде. Возможно, тебя удивит, но мне хочется тебе об этом сказать — то, что случилось между нами, вселило в меня большую силу — большую, конечно, относительно, — если ты понимаешь, что это значит. Я молчу, я не могу говорить и тем самым заставляю своего мужа Любоша заботиться обо мне и ухаживать за мной так, как, пожалуй, никто на свете ни о ком не заботится и ни за кем не ухаживает. Что делает он за пределами нашей усадьбы «Над дорогой» и нашего дома — мне неизвестно, но он приносит домой деньги, подарки, готовит, стирает. Об этом мне пришлось бы много писать, вздумай я все перечислить. Несомненно, мой сожженный голос разбудил в нем такие укоры совести, о каких я даже не подозревала. Именно эти укоры и принуждают его отдавать мне все свои силы, да и всю жизнь. Видишь, дорогая Юлка, и такое на свете бывает.

Снег в усадьбе уже стаял, и она вся прогревается. Может, нас ждут впереди несколько приятных теплых месяцев, они как следует прогреют и нас, Любоша и меня, и будущие холода мы перенесем уже легче.

Извини меня, ведь только так я и могу тебе обо всем этом писать. Прими от меня сердечный привет — я рада, что могу тебе его передать. Письмо отсылаю заказным, чтобы ты его наверняка получила. На почту мне его отнесут — тут есть одна добрая душа, что отправит его и принесет домой мне квитанцию. Прошу тебя, пойми, среди моих маленьких радостей есть и такая: хранить квитанцию, на которой твой и мой адрес.

Дорогая Юлка!

Извини меня, без конца тебя вспоминаю и вот снова пишу тебе!

Возможно, ты еще помнишь, чем мой муж Любош когда-то прельстил тебя. Собой, конечно, но и своей усадьбой «Над дорогой» и домом. Вы тогда еще оба прозвали эту усадьбу «недвижимостью». Здесь сейчас очень красиво, но насколько было бы краше, если бы в саду было много фруктов и был бы тут виноградник, увешанный тяжелыми гроздьями. Но до того ли! Ведь краше всего тут — совершенно другое. К нам часто захаживает сестрин сынишка Янко, это уже понятливый паренек, и хорош собой, точно живое деревце. Никак не налюбуюсь им, не нарадуюсь — уж из него-то толк выйдет. Мальчик Янко — это все, что осталось у нас от нашей с мужем родни, это единственное живое существо, что к нам ходит. Я уже упоминала о нем. Эта та самая добрая душа, что относит мои письма на почту. Единственное живое существо… Знаешь ведь, с тех пор как всплыла эта история между нами, от нас отвернулась вся наша родня, и Любоша и моя. А как же иначе! От таких-то людей! Мальчик Янко лишен пока предрассудков — если ты знаешь, что это такое, — пока лишен. Я б не хотела услышать, что и твоя родня тебя избегает. Надеюсь, этого не случилось. Хотя и то правда: ты такая же, как твоя родня, твоя родня такая же, как ты. Этого я и боюсь.

Несколько дней назад мой муж пришел домой очень встревоженным. Смешной такой: в одной руке роскошный портфель, в другой — сумка с покупками. Может, ты еще помнишь, какое большое значение он придавал хорошим, нарядным портфелям. Один такой и ты ему подарила — ты была так добра — с серебряной, деликатно скрытой монограммой. Как ты была добра и внимательна — а все для того, чтобы можно было этот портфель отыскать, замешайся он между другими или вовсе затеряйся. Но позволь мне заверить тебя — Любош уже давно не носит его. Портфель — это был, собственно, символ его положения, лоск его и моего житья-бытья. А как он, бывало, гнушался сумок, в которых носят домой хлеб, колбасу, шматок мяса, паризер, рокфор и вообще что-нибудь съестное! От таких вещей он просто шарахался, а однажды, услышав, что в капиталистическом мире считается вполне нормальным, если муж ходит за покупками, даже усомнился во всем образе тамошней жизни. «Выродки рода человеческого, не иначе как подкаблучники, — объявил он мне весьма категорично, если ты знаешь, что это такое. — И скажу тебе, милая Мартушка, они пали в моих глазах, полностью утратили свое человеческое достоинство. Да, да, достоинство и лоск!» Кажется, в тот самый день, когда муж был чем-то встревожен, к нам прибежал сестрин мальчик Янко. Увидев, как он вгрызается крепкими зубами в чудесную грушу, я взяла листочек бумаги и написала мужу приблизительно вот что: «Любош, не пришло ли время подумать нам об этом парнишке и о его будущем? Что, если бы ты со временем завещал ему эту «недвижимость»? Или перевел бы ее на него?» Я написала это и листочек протянула Любошу. Он прочитал, побледнел. Очень долго раздумывал и наконец сказал: «Не выйдет, милая Мартушка. Об отношениях в деревне я постоянно держу тебя в курсе дела, и ты хорошо знаешь, что происходит. Всякая передача земельных участков запрещена, и они в самом недалеком будущем, несомненно, превратятся в застывшую, в полном смысле слова мертвую землю. Так что размышлять о каком-либо завещании и передаче нашей недвижимости «Над дорогой» — пустое занятие, абсолютно пустое. И наша недвижимость «Над дорогой» стала уже мертвой землей. Да и кроме того, я ни о чем таком еще не думал касательно своей родни, милая Мартушка». Листочек в руке Любоша дрожал, я взяла его и приписала: «Знаю. Пока это так. Но обещай мне, если когда-нибудь эту недвижимую мертвую землю можно будет сдвинуть с места, ты вспомнишь о Янко!» Он сел напротив меня, улыбнулся мне и сказал: «Обещаю тебе, милая Мартушка. Ты ведь знаешь, я исполню любую твою волю, любое твое пожелание». И засмотрелся на меня с таким состраданием, с каким смотрят только на глупую бессловесную тварь. Но по лицу его я поняла: если недвижимость «Над дорогой» и впрямь нельзя сдвинуть с места, то по крайней мере мысль о ней, как червь, начала точить его голову. Ну и поделом ему, пусть бы вся его голова зачервивела! Прости меня, дорогая Юлка, за такое неделикатное пожелание в адрес его головы!