Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

— В гостинице «Спорт», — ответил я не очень впопад и уже после такого не совсем удачного ответа решил не произносить ни слова. Я подавлял в себе гнев, чтобы еще больше не ухудшать положения. И конечно, было бы уж вовсе некстати, полезь я в карман за мини-календариком и взгляни на лаконичную запись — «морковный гарнир». Кажется, о нем я тогда даже не вспомнил.

У Каролькиного брата — если это действительно так, но ведь, наверное, все это выяснится — рука мощная, твердая, явно сработанная из крепких, точно стальных, костей. И ничуть не походит на морковный гарнир.

Я ничего не помню, кроме двух ударов в лицо — он то ли жахнул одной рукой, то ли — обеими. Там, за воротами, я наверняка отколол не одну волюту. Да, волюты, волюты — это у меня от Палё, он изучает историю искусств и имеет дело с волютами, но за теми воротами ведь с ними имел дело и я… Я опомнился только на этой постели и пролежу тут еще, пока не очухаюсь от переломов — да, лицевые кости, ключица, ребра, рука, ноги и те не в порядке… Еще, говорят, и пластическая операция меня тут надолго задержит, лицо у меня, говорят, изуродовано, правда, я его еще не видал, оно в бинтах.

Ах, до чего тут тихо! Только посапывают во сне мои соседи по палате, вон там сияет мини-елочка, светом шипят на меня мини-лампочки, светом холодным, идет он издалека и по пути остывает.

Моя история пока очень ясная, клубок вполне легко можно распутать — от меня к официантке в «Спорте», к той черно-белой прелести, затем к ее ухажеру и к колесам от нашей машины. Кто знает, под какой машиной и где они теперь катят? А возможно, и вовсе не катят и уже не будут катить — брошенные, рассыплются где-нибудь прахом. Вот бы нитью клубка обмотать официантку, ее ухажера и подцепить на нее колеса… А Карольку? Нет, нет, Карольку надо обойти… Но как? Ну, для этого еще достаточно времени. «Вы тут еще побудете, — сказала мне сестричка, а сестричка эта — Каролька, мягкая, кругленькая, выкает мне, как положено, держится со мной довольно официально, может быть, даже слишком, — вы тут еще полежите, у вас переломы, внутренние ранения, пластические пересадки… И вы уже таким, как были, не будете, все станет другим, ведь даже машина после аварии не такая, как прежде. В самом деле!» Вот так она мне и сказала, и уже не раз и не два — с ее стороны это не очень-то деликатно, то же самое она повторила и минуту назад и убежала. Где-то тут в больнице готовятся к завтрашнему дню, сочельнику, кануну рождества, верно, проведут его у такой вот мини-елочки с мини-лампочками. Да, с ее стороны не очень деликатно, что она постоянно твердит мне, как долго я тут еще пролежу… Да, деликатностью это не назовешь… А не говорит ли она так лишь для того, чтобы я тут как можно дольше лежал? Уж не хочет ли она этого? Возможно, наивно, но в Карольке я точно пробудил совершенно беззаветную любовь к себе, возможно, я пробудил ее и в той черно-белой прелести, чего, пожалуй, делать было не нужно. Не нужно было мне превышать, перенапрягать свой радиус действия. Когда на этом одре, вовсе не смертном, я воскресал из забытья, из мглы, из мутной воды, из какой-то смертоносной бурды, первое, что я увидел, была впадинка между грудями, и конечно, Каролькиными. Она стояла, склонившись надо мной, а потом выровнялась, выпрямилась и улыбнулась мне. Я вторично родился на свет, Каролька безмерно этому радовалась — радовался и я, хотя радоваться своему второму рождению в моем положении по меньшей мере сомнительно. Каролька — это фигура, это сила, это ноги, бедра, бока, грудь, лицо, это совершенное творение, пышнотелое создание, что родит и возрождает жизнь… Сначала творение, потом творительница, нет, сначала творение, потом тварь или, может, притвора? Пусть уж оно как угодно, но Каролька пока что творение — и только ради этого стоит дважды родиться, ведь такое творение тянет человека на свет… Только не вытянула ли она на свет обыкновенную тварь?.. Как она была очаровательна, когда устанавливала и убирала вот эту мини-елочку, и как мила, когда сегодня впервые, что я здесь, присела ко мне на постель — это, дескать, запрещено — с листочком в руке.

Я радовался.

Радость мою омрачало только одно — из-под ворот меня, избитого, вызволил Каролькин муж, да, зовут его Петер Жалман. Когда я лежал там, он как раз вернулся из служебной поездки — работает в секции предметов домашнего обихода, в секции строительного материала, арматурной стали, проволоки — там сплошь секции, — вот он и велел меня доставить сюда. А здесь меня приняла его жена, Каролька. Ну, а что теперь?

Слегка приподняв листок, Каролька смотрела на него и полушепотом говорила, что было написано на том листочке. А там был привет, который передала по телефону моя жена, и мои трое детей, и мой отец, кроме того, были там и рождественские пожелания, и обещание, что вся моя семья — конечно, вместе с отцом — приедет меня навестить. Все было бы хорошо, но ведь таким образом моя семья вошла бы в тесный контакт с Каролькой — и кабы только с нею! — а Каролька с моей семьей. На листочке была еще и просьба жены. Не относись, мол, к этой истории слишком формально! Ко всей истории! К истории с четырьмя колесами! И к шоферу, к Вило! У него у самого, дескать, рыльце в пушку, он не может ничем доказать, что колеса украл и продал не он… И еще, дескать, всякие сложности с Кларой, правда, все это совершенно естественно, она уже, дескать, большая, взрослая… Клара… Сначала было связалась с дипломированным философом Бадаком, а он женат, ее уговорили оставить его в покое. Теперь гуляет с Файоло, но надо надеяться — просто так, по-студенчески, они на одном курсе, изучают архитектуру… И с отцом, дескать, всякие сложности, с этой его предстоящей женитьбой…

Я уже чувствую, знаю, что я не на смертном одре — но, может, куда было бы лучше, если б я умер, если бы эта постель оказалась для меня роковой? Нет, думать об этом не нужно. Шофера Вило надо превратить в жертву преступных элементов и социального зла и пропажу четырех колес ему простить. А Карольке не забыть сказать, чтобы позвонила домой, туда, к Мико, — пусть привезут этот коньяк «Наполеон». Дам ей, она заслуживает, хоть что-нибудь дам. Куда бы это годилось, не получи она ничего? Больные как только могут одаривают сестричек — ведь какая тут выдержит? Да, побег из квартирной клетки корпуса 4 «Б» не очень-то мне удался. А может, он никому не удался, разве что пани Бакайовой, ей уж в корпус 4 «Б» никогда не вернуться… Только бы принесли «Наполеон»!

Пациент Ян Мико уснул, но не просто — в сон его погрузили отцовы слова: «Это самая долгая ночь в году! Идите спать! Кто этой ночью не выспится, уже не выспится целый год!» Усыпили его и мысли о коньяке для Карольки. Приближается самая долгая ночь, просят слова и люди, и вещи. Каролька не проговорится, не выдаст себя мужу, ничего не скажет и ее брат, если он действительно ее брат, этот официанткин ухажер, иначе бы он выболтал, что так меня обработал… а Каролькин муж, видать, неплохой человек и, верно, ничего-то не знает. Эти люди, пожалуй, не станут говорить… А вот какие вещи попросят слова? Может, те четыре колеса?..