Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

— Обстановка, как же! Еще и торжественная! Надымили-то! Шторы по всей квартире в копоти… В копоти у тебя и легкие, да и не только у тебя, у меня тоже… Столько тут смрада всякого, сколько изничтожено кислорода! Когда вот так на все это гляжу, — продолжала она улыбаясь, — и пытаюсь судить о вещах с так называемой экономической точки зрения, то, пожалуй, выгодней было бы тебе не дожить и до своего десятого юбилея.

— Серьезно? А сколько нам все это стоило?

— Да, влетело в копеечку, — сказала пани Блажена, а сама испытующе оглядывала нас, бутылки. — И пить довольно! — сказала она решительно, легонько пристукнув домашней туфлей по плитке пола.

— Твоя правда. Выпито было изрядно!

— Вполне!

— Но зачем этот крик, Блажка?

— Какой крик?

— Ты же кричишь…

— Я кричу? Побойся бога!

— Кричишь на меня, а я уже о спиртном и не помышляю. При чем тут «побойся бога!»? Это ты побойся, а не я! Ведь за весь этот праздник я в самом деле выпил немного. Сама видела, очень мало.

— Я знаю, что у тебя на уме.

— Этого никто не знает…

— А я знаю! — Пани Блажена еще энергичнее топнула домашней туфлей об пол, заключив тем самым свое отношение к мелкой супружеской стычке, повыбирала среди нас бутылки, примерно две-три, что кичились своим именем — «Елинек». Кто был Наполеон, мне известно, но кто такой Елинек? Вижу, что и вам это имя ничего не говорит… Да…

Скажу вам, уважаемые коллеги, я обрадовалась: разве плохо, когда с такой компанией хоть на время распрощаешься. Вот уж компания… Ну, к чему разводить антимонии — без нее нам куда легче дышалось.

— А если еще какой поздравитель заявится, — сказала строго пани Блажена, — так пейте вот это! — И она указала на ту самую компанию, что была отделена от нас. — Пить лучше это, полезней для здоровья, ты сам в этом не раз убеждался. А эти, — она кивнула на нас, — годятся только для подарка. Это не для питья! Чтоб кому-нибудь подарить, чтоб выполнить долг — вот для чего эти разряженные бутылки. А кстати, вообще нечего пить!

— С питьем покончено!

— Ну, за это я бы голову на отсечение не дала. Да и ты, пожалуй, не дал бы.

Илавский улыбнулся очень сухо, с большим сомнением.

Когда говорят о людях в возрасте, часто приходится слышать, что у того или иного было пергаментное лицо. Про юбиляра Илавского этого не скажешь, его лицо было из более современного материала. Пергамент, как известно, достаточно крепкий, плотный — все, что закрыто пергаментом, закрыто хорошо, того не видать. Лицо Илавского было затянуто не пергаментом, а, я бы сказала, игелитом, так как сквозь него было видно, из чего это лицо состояло — из синевато-красных прожилок и мышц, так и сяк вытянутых и переплетенных. Сквозь этот игелит было видно и любое движение мысли.

Пани Блажена опять похватала за горло бутылки, признанные среди нас низкосортными.

— С тебя и этого хватит! — сказала она голосом не слишком глухим. — Этого много не выпьешь, — прибавила она, — этого пойла вонючего!

— Уж не ссоримся ли мы? — спросил юбиляр Илавский.

— Знаю, что у тебя на уме…

— Никому неведомо, кто о чем думает, — сказал юбиляр Илавский, и под глазом у него задергалась синевато-красная сетка. — Я не знаю, о чем думаешь ты, и, если позволишь, Блажка, ты и то не знаешь, о чем думаю я. Тебе отлично известно, что так далеко мы еще не продвинулись, чтобы уметь читать мысли другого. Но со временем дойдем и до этого…

— А я знаю…

— Ну так скажи, о чем я думаю!

— Я знаю, о чем ты думаешь, — сказала пани Блажена, — и чему радуешься… Все знаю… Я уезжаю лечиться в Карловы Вары на целых полтора месяца. Эта старая грымза надолго уезжает в Карловы Вары, думаешь ты, а я тем временем позову, кого захочу, кого она на дух не выносит, и выпьем мы тут за милую душу… — Пани Блажена указала на меня и на всех, кто меня окружал. — Выпьем, когда уедет эта старая грымза, посидим в тишине, выпьем, поддадим как следует, вспомним старое времечко, понастроим разных планов на будущее. Ну, думаешь так или нет? Скажи правду!

— Нет, Блажка, — ответил юбиляр Илавский, глядя на дым от «Кента», который он медленно выпускал из своих синеющих губ, медленно и раздумчиво. — Нет, Блажка, ничего похожего мне и на ум не пришло. Нет, не права ты, подозревая меня в этом… Старая грымза — надо же! Да разве могу я эдак думать о такой молодице, как ты? Не знаю, не оскорбляешь ли ты меня таким подозрением. Мои мысли совершенно о другом. Уж коль ты занялась этим, надо бы наш первоклассный товар оценить.

— Первоклассный!

— Вот именно! А разве нет?

— Оценить?!

— Да, Блажка.

— Оценить можно только то, что имеет положительную ценность. А все это ценности не имеет, потому что это яд. И яд этот отравляет тебя и физически и психически. О какой ценности, о какой оценке ты говоришь?

— Ты права, Блажка, — сказал юбиляр Илавский, уступая жене, — ты права, как никогда! Но рассуди! Я человек точный, ты тоже, мы с тобой точные люди! И у нас есть знакомые, дни рождений, именины, и не только у меня, а если позволишь, и у всех наших знакомых, близких и дальних. Вот что, Блажка, давай с тобой сядем и составим список, когда и кого мы должны поздравлять и что мы возьмем из этого редкостного ассортимента. Не сердись, но я бы даже осмелился на каждую из этих бутылок повесить листочек с именем и датой, да и адрес не помешал бы. И составил бы эдакий личный, индивидуальный планчик. Теперь без плана и личная жизнь идет туго. Говорю тебе от души, Блажка, поверь мне! Мне эти напитки ни к чему, потому и предлагаю тебе: личный, индивидуальный планчик…

Все так и было, уважаемые коллеги.

Супруги Илавские, юбиляр и пани Блажена, сели — с карандашом в руке и бумагой перед собой — и составили этот личный, индивидуальный планчик надолго вперед. Насколько точно — не помню. Да и не в этом дело, главное, что бутылки с вином и те, низкосортные, должны были остаться дома, а мы были определены, размечены, как положено, и теперь каждая из нас знала точно, когда и к кому пойдет: на горлышко нам привесили по бирке с указанием имени и даты. На моей бирке стояло: «13 мая. Матей Мазур». Никакими дополнительными сведениями ни о дате, ни о Мазуре я не располагаю — это знали, вероятно, только супруги Илавские, но вполне возможно, что 13 мая у Мазура был день рождения, а сам он числился среди знаменитых, выдающихся друзей супругов Илавских. Нас, исключительных, вместе с бирками засунули в коробки, и коробки закрыли.

На кухонном столе стояло нас, помеченных и запланированных, штук тридцать, а то и больше, с бирками на горле всего только девять. А потом супруги Илавские соответственно стоимости разместили нас на стеллаже в «хранояде». Погасили свет и «хранояду» закрыли. Но прежде чем это случилось, между ними произошел очень любопытный разговор о том, что шпайза [35] Шпайза — чулан, кладовая (нем.) . , дескать, неверное слово, чужое, примитивное, что это, дескать, следы косности.