Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

— Нет, ничего я не терял… Ничего… Сами знаете, у такого человека, как я, ничего нет, ему терять нечего, а если вы что и нашли, то оставьте себе! Вам пригодится, до Праги еще далеко — ну, с богом!

— Будьте здоровы!

Бадак повернулся и заковылял домой — и вот лет через десять, а то и больше их двоих, Штефана Бадака и Йозефа Хорецкого (они с тех пор часто разговаривали об убиенном, мертвом, казненном Белане), обоих раненых, как бандитов и коммунистов, по приказу офицера СС (звали его Людвиг Юлиус фон Граббе) немцы бросили в дом лесника в долине за Блатницей и, чтобы исполнить свой солдатский долг и все сделать шито-крыто, дом этот сожгли.

Потому-то вдове Бадаковой и показалось, будто пришли они оба на банкет в честь ее сына Милана и оба сидели за столом, покрытым белым полотном. Она смахнула слезу и дома тоже вытирала слезы — потому что и там гостей ждало угощение, разложенное на столе, на куске белого полотна. В ресторане-то было лучше, думала она, больше стульев, два даже пустыми остались… Будто для Штефана и для Хорецкого… Тут стульев поменьше, на всех не хватает, но они, бедняги, все равно здесь, с нами.

Перевод Н. Замошкиной.

Блажей поднял стаканчик, наполненный бесцветной жидкостью, едва заметно отливающей синевой. По внутреннему краю стаканчика теснились мелкие пузырьки, Блажей называл их четками или цепочкой.

— За ваше здоровье! — обратился он к шестерым гостям.

— За ваше!

— Дай вам бог!

Вразнобой прозвучали ответы на тост, сказанный густым, звучным, но каким-то размытым голосом.

Блажей нервничал. Он чувствовал, что и голос у него какой-то не свой. Он представлялся ему чем-то вроде мутного необузданного потока, разливающегося и тут и там. Лучше молчать, пусть разговаривают сами — в квартире и во всем доме духота, кто может, бежит отсюда, а эти вот пришли.

На столе белоснежная, до блеска наглаженная скатерть, блюда и тарелки, на одних блюдах ветчина, холодная жареная свинина, маринованные огурцы, на других — как и всюду на рождество — рождественское печенье — оно разнится, собственно, только названиями: у Блажейовых его называют «ишлифанки», «румбабомбы», «грибочки», «лапки». Стеклянная люстра неутомимо заливает комнату ярким светом, он отражается в начищенных ножах и вилках, в фарфоре и в отливающей синевой жидкости. В этом свете тихо, скромно и молча горят на елке колючими огоньками цветные электрические свечки: синие, желтые, внизу — три красные, наверху — две зеленые, всего — двадцать четыре. Елка в мишуре, увешанная шарами, гирляндами и, конечно, со сверкающей звездой на макушке, вся блестит, пахнет хвоей в горячем воздухе, струящемся из стального радиатора под широким окном.

Блажей угощал, гости пили и ели. Не много, а так, для приличия. (Две супружеские пары пришли не за этим — первой не терпелось рассказать о поездке в Болгарию, второй — на Балатон.) Весь год не получается, все некогда, а на рождество — самое подходящее время. Но каждый из гостей уверял, что сыт по горло, двое даже сказали, что объелись.

Пани Блажейова — само любопытство. Каштановые волосы, белое лицо, пальцы белые, нежные и очень чуткие, осторожно берут вилку, нож. Они неуверенно шарят по скатерти, вокруг тарелок и блюдечек, руки тоже движутся с опаской. Пани Блажейова все боится задеть или уронить что-нибудь на пол. Она твердит себе, что не должна ничего испортить, и мысленно представляет серые и зеленые воды Балатона и Черного моря. Только бы ничего не испортить, не опрокинуть стаканчик с самогоном! Самогон! Давно она не слышала этого слова. Вот, рассказывают о чем-то, а ты стараешься все представить — тот же процесс перегонки…

Самогон пахнет приятно, он стоит посредине стола в высокой стеклянной бутылке, и цветные огоньки, отсвечивающие внутри ее, свидетельствуют об отменном качестве содержимого. Это мелко отражаются огоньки елки. (Принес самогон один из гостей, человек, Блажейовым незнакомый и нежданный. Приехал он в Братиславу в гости к брату и остался у него на рождество. Отыскал Блажейовых по адресу, который хранил больше года, и пришел-то, собственно, не к Блажею, а к его жене Стане.) Запах самогона соблазнительно разливался по жаркой квартире, словно хотел найти возможность высказаться.

— Так вот, понимаете, не давало мне это покоя, — снова начал гость, глядя на бутылку самогона, настоянного на терновых и кизиловых ягодах, — привез я брату целых пять таких вот бутылок. Ну, думаю, одной больше, одной меньше, не могу же я, думаю, прийти сюда с пустыми руками, взял одну и принес — да, скажу я вам, это пить можно.

— Еще как!

— Само собой!

— Нельзя же с пустыми руками, — продолжал гость, который принес самогон, — под это и разговор идет глаже.

— Конечно, — подтвердил Блажей мутным голосом, — еще раз большое спасибо за самогон, но уж больно он заборист и крепок, может, перейдем на вино?

— Рановато! Ведь у человека что́ есть на этом свете? — спросил гость, будто обращаясь к самому себе, и тут же сам ответил: — Только то и есть, что́ он съест, выпьет, чем насладится…

Это был чернявый мужчина лет тридцати, в серой рубашке, в синем галстуке в узкую полоску, рябом, зеленовато-сером пиджаке из толстой материи; густые волосы, черные и кудрявые, зачесаны назад, за уши. Прическа была предметом его огорчения. (Пока он сидел в гостях у Блажейовых, он огорчился по этому поводу уже не раз.) В другой комнате висело зеркало, в котором гость видел себя и поглядывал туда с опаской. Прическа-то совсем не современная, но обкорнать себя не дам! — подумал он и продолжал:

— Я еще не сказал, не успел… — И замолчал.

Ему вдруг представилась родная деревня Милохова, вытянутая Милоховская долина, все под снегом — до дальнего гребня и скалистого хребта Длинный горб, который соединяется с гребнем, подымаясь из Милоховской долины; с поздней весны до самой осени, пока не выпадет снег, он напоминает жутковатое, покрытое каменной чешуей чудовище.

— Ваше здоровье! — сказал опять Блажей.

Гости выпили по третьей рюмке самогона, настоянного на терновых и кизиловых ягодах, и снова принялись за еду, одни за ветчину, другие за холодную свинину, а гость, который принес самогон, Матей Шебень из Милоховой, начал, игнорируя и Болгарию, и Балатон, и обстановку за рубежом, даже самого Блажея и его жену, рассказывать звонким, сильным голосом, веселым милоховским говорком.

— Мне не терпелось узнать, — сказал он пани Блажейовой, — как вы, как ваши дела, ведь тогда это было ужас как страшно. Тогда за вашу жизнь я бы ломаного гроша не дал. — Он усмехнулся и продолжал: — Из Милоховой до гребня далековато, хоть через Милоховскую по Длинному горбу, хоть низом по долине. Часов пять-шесть, не меньше. Пожалуй, даже шесть, и то нужно шагать будь здоров как.