Альфонз Беднар - Дом 4, корпус «Б»

Собственно говоря, ничего такого не случилось, успокаивал себя Блажей, наливая вино в рюмки. Он изо всех сил сдерживался. Здесь ведь никто не знает, что Стана была не с ним где-то там, у черта на куличках, на Длинном горбу, он один знает, что она была там с каким-то Стеряном… Он усмехнулся. Бывает же такое — фамилия Стерян, да еще зовут Ян? И как можно с этаким идти куда-то к чертовой матери на Длинный горб, да еще дальше, на гребень? Все это смешно, обидно, стыдно, и даже в том случае, если бы Стана замерзла и погибла там… Он медленно разливал вино по рюмкам. Ему казалось, что течет оно нехотя, булькая металлическим звуком. Он слушал, как Шебень рассказывает про Милохову и ее окрестности, и заметил, как на лицо его жены прокралась улыбка, какой он давно не видел. Не та усталая, а какая-то иная, новая… Спросил себя, почему ему не хочется прогнать Шебеня, почему тот ему даже нравится? Не потому ли, что он, Блажей, хотел бы быть таким умным, находчивым, ловким — взломать на турбазе окно, и не как-нибудь, а оторвав ставню, позвонить в Милохову, чтобы… Нет! Он опомнился. Нечего присваивать себе и чужой страх, и чужую находчивость от страха. Улыбка жены вдруг испугала Блажея. Они с Шебенем хорошо понимали друг друга…

— Ваше здоровье! — сказал он и поднял рюмку. — Угощайтесь!

Стане, возможно, были бы на пользу вот такие гости, она видела бы их глазами мир, ведь многие из знакомых путешествуют по Советскому Союзу, Индии, Китаю, не только по Болгарии или там на Балатоне, в Милоховской долине… Сам он не смеет рассказывать ей про свои поездки, совесть не позволяет, однако как топит этот чертов Тадланек…

— За ваше здоровье! — сказал он еще раз и снова ругнул про себя истопника Тадланека.

— Ваше здоровье!

— Дай вам бог!

Пани Блажейова отпила глоточек, Шебень осушил почти всю рюмку, пятеро гостей слегка пригубили, а женщина в светло-сером легком свитере, Таня Гавелкова, подруга пани Блажейовой, только взволновала губами поверхность вина. Говорят, такова жизнь, подумала она и стала ворошить — как ей казалось — уже высохшие листья воспоминаний: когда же это, собственно, было? Когда Стана была в этой долине? До или после? Как она старается превозмочь себя, как хочет быть такой, какой была! Конечно, после! И сразу увидела себя в больнице над ее кроватью. Она была у нее первая, ей первой удалось туда попасть. «Я съела все тридцать?» — «Чего?» — не поняла она. «Пилюль снотворного…» — «Боже милосердный!» Вернувшись из больницы, Стана слабым голосом рассказывала ей: «Я не могла иначе, я должна была их проглотить — я видела его». — «Кого?» — «Его, мужа, с ней, с Габиной. Я знаю, они встречаются. Я приняла пилюли, я уже засыпала и только держалась за окно — вдруг слышу, со двора зовут — «Мама-а-а!» — это Бела меня звала, тогда я кое-как добралась до молока… молоко… я пила… я у тебя пила, ты вливала его в меня…» Потом пришла Бела, потом больница, и, конечно, уже после этого с ней случилось несчастье там, в Милоховской долине… Да, она приняла почти тридцать пилюль снотворного, но Бела позвала, и это вернуло ее к жизни. Ах, господи, чего только не вытворяют люди? Может быть, это в порядке вещей, и такое ожидает каждого… А когда минует, все снова хорошо, над этим даже можно и посмеяться. Прошло года два или три, Стана теперь вот такая… Но главное, она живет, а ведь два раза чуть не погибла, и все из-за пустяков. Как жизнь устроена — Бела закричала: «Мама-а-а!» — И Стана забыла все — горе, жалость к себе, обиду и мысли о том, что мир пустой, никчемный, что жить нет смысла, забыла о своем желании отомстить мужу, и вот, уже засыпая, она бежит, она уже на пороге смерти, но бежит, сама не зная куда, пьет молоко, вливает его в себя, а все-то из-за того, что застигла мужа в кафе с какой-то Габиной, услышала от людей, что муж с ней встречается, и вот — снотворное, потом Длинный горб, Милоховская долина, покрытый снегом гребень — увечья, травма черепа и слепота.

Звучным, веселым голосом рассказывал Шебень о том, что происходило в Милоховском кооперативе грустного, досадного и смешного во время подготовительных работ к строительству шоссе и канатной дороги, о том, как идут дела в домах отдыха и на новом заводе, где сам он работает проектировщиком.

Блажей наливал, гости не спеша ели и пили. Они уже забыли про вино на Балатоне, про Черное море и болгарские дубленки и слушали Шебеня. (Вместе с самогоном в квартиру Блажея вошел тихий, но крепкий запах елей, Милоховской долины, повеяло ветром с Длинного горба и с гребня над долиной.) Временами кто-то что-то вставлял, поддакивал, отвергал, иногда разговор становился общим, касался всех, даже детей в соседней комнате. Время от времени дети прибегали, получали хлеб с ветчиной, мясом, отпивали из рюмки отца или матери и убегали к телевизору. На экране мелькали картины, звук доносился не только в комнату рядом, но и в кухню, где за столом сидела Бела и читала книгу, полученную как рождественский подарок. Во всей квартире пахло хвоей. Блажея, застывшего над ветчиной и вином, этот запах возвращал в далекое детство, когда они украшали еловыми ветками школу и, укутавшись в вывернутые кверху мехом жаркие бараньи тулупы, разыгрывали сценки про вифлеемских пастухов. Стучали палками по помосту и пели: «Гей, хлопцы, гей, роса холодней, господь благословил нового пастушка». Вечер подходил к концу, мысли гостей мало-помалу переключались на работу, у одних — на Районный национальный комитет, у других — на Братиславское городское управление коммунального хозяйства, Блажей уже вспоминал про свой Строительный трест. Вино тоже кончалось. Блажей уже выставил третью литровую бутылку.

Шебень сидел между Станой, женой Блажея, и ее подругой Таней Гавелковой, которая просто забежала на минутку. Он рассказывал, обращаясь к обеим, позабыв про остальных. Он заметил, что глаза пани Блажейовой остановились и смотрят ему в глаза, хотя как-то не так, как следовало бы. Он предлагал обеим хозяйское вино, чокался с ними и рассказывал:

— Да, чего только не бывает…

В соседней комнате дети щелкали переключателем телевизора, переводя с Братиславы на Вену и с Вены на Братиславу.

«До переселения определенного вида животного в новую среду следует изучить все его свойства», — читала на кухне Бела, и читала впустую. Она ничего не воспринимала: из комнаты ей мешал и телевизор, и дети, и музыка. «Иначе это может привести к значительному экономическому ущербу…» Она смотрела на слова. Они казались ей бессмысленными. Бела не воспринимала и не понимала их. Злилась на ребят. Мама к телевизору абсолютно равнодушна, не смотрит его, не может, отец тоже не любит. Никогда он не смотрит передачи, говорит, ему не интересно. Но… Бела снова уставилась в книгу: «В конце девятнадцатого века, когда в Восточную Африку стали ввозить домашний крупный рогатый скот, началась эпидемия чумы. В результате вымерли не только стада домашнего скота, но и многие миллионы африканских животных: жирафы, антилопы и другие звери, так что богатейшие охотничьи угодья Восточной Африки опустели». А почему отец никогда не смотрит телевизор? Почему не сядет к нему? Даже монтера, если испортится антенна или сам приемник, зовет с опозданием? Кто его знает, но вот почему сейчас эти чокнутые болваны позволяют этим дебилам ломать телевизор?