София Синицкая - Повести и рассказы [Авторский сборник]

Иногда он устраивает в замке обеды для нуждающихся. В парадном зале топит печи, накрывает столы, на кухне варит суп в огромных кастрюлях, печёт пироги с капустой, грибами и гречневой кашей. В эти дни ему усердно помогает бывшая главврач. И кто только не сходится на батюшкино пиршество из нищих деревень...

Каникулы мы с Маней проводим в Воронинском поместье. В Бобылёво больше не ездим. Я покинула этот дом, но не оттого, что боялась снова встретить Анну и Петра. Просто мне было там слишком грустно, и я чувствовала себя не в своей тарелке. Я оставила им всё хозяйство — посуду, скатерти, полотенца, подушки, одежду. Даже старый магнитофон с записями Фицджеральд, Холидей и Армстронга. Пусть слушают.

После панихиды на кладбище я их больше не видела. Должно быть, они обрели покой — на этом свете или на том...

Дом на холме стоит пустой, лишь осы да мыши устраивают в нём свои гнёзда и норы. Резьба осыпается, стены чернеют. Дом видно издалека — большой, загадочный, одинокий. По слухам, в окнах его иногда загорается свет.

За Опеченскими горами, за Синим озером с камышами и утками, среди курганов, хранящих древние кости, стоит себе мирно маленькое Боево — два десятка домов, окружённых гнилыми заборами и диким малинником. Боево известно своими старухами-долгожительницами. Одной из них сто лет, мы однажды видели её в зарослях малины — в белом платочке, с лицом сморщенным, похожим на кору старого дерева, она нам улыбалась и кланялась, и говорила что-то таким странным, нездешним голосом, что казалось, будто он доносится с Того Света.

Были в Боево и дети. У алкоголиков Комаровых — шесть. У Францевых — двое. Комаровы жили здесь испокон веков, Францевых выселили из Тосно «за неуплату», они купили себе избу в Боево, завели скотину, сыновей отдали в кулотинскую школу. Бывшему учителю — очкарику и заике Сергею Сергеевичу Францеву — было неуютно в шкуре фермера. Он постепенно спивался, однако цеплялся из последних сил за шаткие перила социальной лестницы и с Комаровыми близко не сходился. Так, вежливо здоровались.

Антон Комаров был замечательным гармонистом. Ни один праздник в Кулотино или в Окуловке не обходился без Комарова, даже в Боровичи его возили играть на свадьбах. Это был тихий задумчивый мужик, красивый, с большими серыми глазами, которые глядели кротко и ласково, с лохматыми кудрями, спадающими на высокий лоб, и рыжей бородёнкой. Его Таня — тщедушная женщина, чёрные пеньки вместо зубов — днём с матерной руганью мелькала во дворе, меся сапогами навозную грязь, а вечером, выпив рюмку, сломанной марионеткой складывалась на железную кровать и до утра уже не отрывала голову от старой подушки, на которой её мать вышила когда-то двух оленей.

Комаровские дети все были красивые — большеглазые, с лицами тонкого профиля, вечно перепачканные и по бедности плохо одетые. Старший, Андрей, скучал и бездельничал дома. Высокая, худая и во всём положительная Лена занималась младшими братьями, пока мать пила или возилась со скотиной. Вася, Саша, Коля и Петя ходили за пять километров в кулотинскую школу. Пять туда, пять обратно, по холмам — вверх, вниз, по старой асфальтовой дороге среди дремучего леса.

Таня и Антон спивались ужасающе быстро. Гармониста, который с утра уже, бывало, лыка не вязал, всё реже звали играть на праздниках, всё реже брался он за домашнюю работу. Комаров только пил, спал да играл на своей «Рябине». Звуки гармони — то сильные и яркие, то угасающие, похожие на бормотание алкаша, разносились по Боево. По долетавшим звукам соседи определяли, в каком состоянии находится Антон. Тишина — значит, спит. Первый яркий аккорд — проснулся. Весёлый нестройный наигрыш старой гармони означал, что Антон сидит на табурете, трезвый или уже опохмелившийся, и, с наслаждением работая мехами, смотрит, как дочка Лена моет, стирает и варит, а жена, осыпая всех ругательствами и гремя вёдрами, готовит корм для свиней. Снова тишина — обедают, наверное. Опять заиграл, громко, весело, почти яростно — значит, заливает за жилет. Потом аккорды начинают спотыкаться, и наступает тишина — видимо, напился и заснул.

Андрею Комарову недавно исполнилось восемнадцать. Раньше это был добрый мечтательный мальчик, неразлучный с любимым отцом, которого он ласково звал «папашенькой». Теперь папашеньку он ненавидел за праздность и пьянство, а сам постепенно превращался в угрюмого молчуна и мизантропа. Из постылого отчего дома Андрей хотел бы в армию уйти, но его туда не брали из-за слабого здоровья.

В детстве Андрей учился у папашеньки столярничать, играть на гармони и ходить в лес. Антон лучше всех деревенских знал лес. Глухие чащи, гиблые болота и могильники, вызывавшие суеверный страх у местного населения, Антона не пугали, напротив — привлекали своей сокровенной жизнью и торжественным покоем. Он часто уходил в лес, иногда на несколько дней, и брал с собой Андрюшу, который уже в шесть лет мог часами шагать без передышки. Папашенька поведывал сыночку лесные тайны, которые сам узнал от деревенских стариков и своего отца.

У Медвежьих озёр есть пень, рядом с которым «всё исчезает». Антон водил туда Андрюшу, чтобы сынок впредь знал, куда ходить не следует. Робкими шажками они подбирались к трухлявому древнему пню с корнями-змеями. Огромные, неведомо откуда взявшиеся здесь валуны окружали его ровным кольцом. Около этих валунов стрелка Андрюшиного компаса вдруг оживала и принималась вертеться, как бешеная. «Читай “Отче”, Андрюша!» — шептал перепуганный папашенька, который сам был не рад, что завёл мальчишку в опасное место. Они тихонько молились, и стрелка замирала.

Водил папашенька Андрюшу и на Чёртово болото, где многие сошли с ума или пропали. На этом болоте вырастала — то здесь, то там — невидимая стена, мешавшая найти дорогу к дому. Но папашенька знал и учил Андрюшу, как выбираться из топи и чащи. Широко шагая, раздирая сапогами цепкую траву, отец и сын громко пели казачьи песни, прогоняя страх и распугивая нечистую силу. Ещё они ходили за Мясной бор, в гиблое болото, которое во время войны поглотило тысячи солдат и мирных жителей. «Здесь прадедушка лежит», — шептал папашенька, осторожно пробираясь по кромке у топкой трясины и палкой нащупывая твёрдую почву под мутной водой. «И дед Николай Иванович мамкин тут остался. И Маркел Ильич... Слышишь, Андрей?» — Антон хватал за руку сына. Сквозь шёпот и шелест берёзок доносился странный звук, похожий на гул морского прибоя, он то утихал, то становился громче. Замерев, отец и сын прислушивались. Где-то в отдалении множество голосов сливалось в протяжном и жалобном крике: «Ура-а-а!» «Слышь, Андрей, это ведь не ветер воет. Это души солдат неупокоенных идут в атаку».