Павел Селуков - Халулаец

— Ух ты!

— Не благодари.

— Ну так что?

— Что ну так что ?

— Проведешь со мной две недели, присмотришь?

— Нет. Я еду в Окуловку заниматься литературой.

— Ты писатель, что ли?

— Некоторым образом.

— Круто! Но ты сначала мне помоги, а потом пиши сколько хочешь.

— Нет. Я думаю только о литературе.

— Давай так. Называй меня Литература, и больше никаких проблем.

— Ты Таня, какая ты Литература.

— Нет. Я — Литература!

— Таня.

— Литература.

— Таня.

— Литература.

— Таня.

— Литература.

— Литература.

— Таня.

— Ха! Попалась! Все-таки Таня.

— Идиот. Мне плохо...

Литература (уважим девушку) положила голову Жене на плечо и свернулась калачиком. Писатель понюхал ее волосы, а потом обнял и понял, что ближайший месяц действительно проведет с Литературой. Впервые в жизни с самой настоящей.

Через час за окном возникло наиисторичнейшее здание. Это был Острожкинский храм, возведенный до ямы под фундамент в 1614 году. Яма под фундамент был возведена в честь победы Смутного времени над Иваном Исаичем Болотниковым. В этом храме крестили младшего помощника старшего помощника Строгановых, внебрачного сына Ермака и сиамских близнецов. Потом храм потрепала революция, и в нем стали хранить картошку и прочую флору. Теперь храм отстраивают снова, хотя ни сына Ермака, ни младшего помощника старшего помощника Строгановых, ни сиамских близнецов в округе решительно не наблюдается. Однако здание легендарное. Каждый кирпичик в нем помнит былое, а тот факт, что кирпичи не разговаривают, нисколько не должен нас смущать. Мы и сами-то разговариваем с пятого на десятое. В конце концов, кирпичи не виноваты в амбициях нашей памяти!

Дом, в котором не то чтобы не посчастливилось родиться Жене, находился в речной части Окуловки. Это был последний дом от остановки и, соответственно, первый от реки. Дом Литературы, наоборот, чернел неподалеку. Писатель и Литература вышли из автобуса порознь. На улице Литература взяла писателя за руку.

— Ты чего?

— Мне так спокойней.

— Отпускает?

— Отпустило.

— Пошли за водкой.

— Я десять тыщ с собой взяла.

— Ну ты крутая. Могла бы колоться и колоться.

— Я знаю.

— Знаешь, что крутая?

— И то и другое.

В магазине Женя и Литература попали в очередь. Магазин был изготовлен из киоска и не представлял исторической ценности даже при максимальном приближении. Переговоры с продавщицей взял на себя писатель.

— Сколько у вас всего водки?

— Ящик.

— Какой?

— «Пермской».

— Так далеко забрались, а водка «Пермская». Давайте пол-ящика.

— Пол?

— Седмицу. Конечно, пол.

Тут с продавщицей заговорила Литература:

— И еды еще, пожалуйста. Два килограмма пельменей, макароны, чай, две буханки хлеба, три банки сайры и вон те булочки. Две. Нет, три.

Женя наклонился к оттопыренному ушку и зашептал:

— Зачем тебе еда, ты не сможешь есть. Ну, почти не сможешь.

— Я для тебя.

— Для меня?

— Для тебя.

— Для меня?!

— Издеваешься?

— Нет. Просто я все время думаю о тебе и как-то забыл, что мне надо есть. А ты, получается, все время думаешь обо мне и забыла, что сама есть не сможешь.

— Не все время думаю.

— Не все время?

— Все время.

— И я все время.

— Ты меня не бросишь?

— Как писатель я не могу бросить Литературу. Как Литература ты должна это понимать.

Из магазина они вышли навьюченными. Женя тащил водку. Литература несла продукты. Через двести метров показался черный домик. Он тоже не представлял исторической ценности. Разве что бревна, из которых он был сложен, могли видеть Якова Свердлова, хотя и это вряд ли, потому что в Пермской губернии прославленный революционер постоянно сидел в тюрьме.

Дом был устроен просто: сени, две комнаты, кухня. Сортир на улице слева, справа баня и сарай. По центру скелет парника и грядки. Женя поставил водку на стол и затопил печь.

— Зачем, Женя? Тепло же.

— Скоро ты замерзнешь. Пусть будет жарко, а не тепло.

— Ты сказал, что приехал заниматься литературой.

— Да. Я хочу написать исторический роман.

— О чем?

— Об Окуловке.

— А ты мне его потом прочитаешь?

— Конечно, прочитаю.

— Сколько ты со мной побудешь?

Женя хотел сказать неделю, а потом сказал:

— Сколько понадобится. Ты живешь в дальней комнате. Я в этой. Найди какие-нибудь прочные тряпки или веревку, но лучше тряпки.

— Зачем?

— Буду привязывать тебя к кровати.

— А почему тряпка лучше веревки?

— У тебя нежные запястья. Веревка их поранит.

— Ты думаешь о таких мелочах?

— Это не мелочи. Меня привязывали ремнем.

Женя показал руки. На запястьях едва различались белесые шрамы.

— Говорят, бывших наркоманов не бывает.

— Говорят, в Москве кур доят.

— А если серьезно?

— Если серьезно, то наркоман бы сюда не поехал. Еще нужно ведро.

— Я буду блевать?

— Ты будешь очень много блевать.

— А ты будешь за мной выносить?

— А я буду за тобой выносить.

— Почему ты такой?

— Какой?

— Заботливый.

— Я не заботливый. Просто я думаю о Литературе.

— Ладно. Когда все начнется?

— На рассвете. Приблизительно.

— Я боюсь до чертиков.

— Выпей водки и поешь. Есть шанс, что ты еще сможешь поспать.

Через час Литература уснула. Женя ворочался в постели и задремал глубокой ночью. Утром его разбудил придушенный стон. Ломка началась.

Две недели Женя ухаживал за Литературой. Привязывал, обтирал прохладной тряпкой, толок анальгин, выносил ведра, вливал водку, помогал сходить в туалет, вытирал попу. Первые три дня Литература билась на вязках, как ведьмак на шабаше. Женя не мог оставить ее одну и сходить к своим родителям, потому что она постоянно его звала. Парень и за продуктами выбегал всего два раза. Он стал частью ее бреда и в то же время спасительной нитью в реальный мир. Вторая неделя прошла чуть легче, если не считать двух попыток бегства. Только через месяц Литература пришла в себя. Она сильно похудела и напоминала умирающую эльфийку. Это странно, но физиологические проявления ломки не оттолкнули Женю от Литературы. Наоборот, он полюбил ее какой-то зрелой любовью, похожей на любовь крестьянина к земле.

— Женя?

— Да?

— Я справилась?

— Справилась. Ты умничка.

— Ты вытирал мне попу?

— Вытирал.

— Что дальше с нами будет?

— Дальше мы поедем в Пермь и будем жить у меня. Если ты этого хочешь.

— Хочу. А как же твой роман?

— Да наплевать. Буду писать рассказы, как раньше. Теперь моя Литература никуда от меня не денется.

Женя сиял. Литература нахмурилась.

— Ну, я не знаю, хорош ли ты в постели...

— Что?!

— Шучу... А если я сорвусь?

— Снова поедем в Окуловку. Собирайся. Мы уезжаем.