Жорж Старков - Анархо

— Да. От него больше всего народу. В целом организация на нём, среди наших. Ну, и на клубном официальном «петухе».

— Нам нужен один кубрик. Поговори с ним, пусть подержит.

— Четыре места? Да, не вопрос. Я думаю, проблем не будет. А, что не сам?

— Я сейчас на засвеченные номера стараюсь не звонить. Симка совсем чистая. Не хочу палить.

— Всё серьёзно?

— Более чем.

— Ясно, — понимающе покивал Будда. — Ну, тогда ни пуха… Сам знаешь — если что…

— На тебя всегда можно рассчитывать, — деланно смешливо продолжил за него Барбер. — Места пробей, не забудь…

Если время непременно оставляет свой отпечаток на людских лицах, то оно, определённо, где-то, еле слышно, пробегает на воздушных носочках, а где-то глумливо топчется свинцовостью потасканных грязных ботинок. Или это вовсе не время, а обычное человеческое горе. Такое понятное, когда личное. Столь непостижимое другим в своей остроте. А когда какое-то иное…

Лидс вкрадчиво всматривался в эти отпечатки на материнском лице и не мог поверить, что ту, пусть и немолодую, но цветущую в своём скромном счастье женщину с этой потучневшей старухой разделяют не десяток лет, а ничтожные четыре месяца. Некогда аккуратно уложенные волосы свисали спутавшимися прядями. Аскетичная аккуратность домашнего маникюра сменилась неровно обрезанными, местами, надколотыми ногтями. Чистая отутюженность домашних платьев превратилась в обвислость заляпанного жиром халата. И свет не горит…

Раньше, как только свободное солнце пряталось за тучи или сонно потягиваясь начинало клониться за горизонт, всегда загоралось своё комнатное, в полупрозрачной клетке неполного абажура с васильковой росписью на пузатых боках. Теперь же, лёгкий дневной зимний сумрак беспрепятственно расползался по комнатам, и никому не было до него никакого дела.

— Привет, — вместе с набухшим комком насилу выдавил Лидс.

— Привет, — тихо отзывалась мать, едва ли на долю секунды отведя взгляд от серой пустоты окна.

— Я присяду? — кивнул сын на пустеющий стул, по другую сторону стола. Мать со своей стороны бесцветно пожала плечами. — Знаешь, Вову убили… — вырвалось как-то само собой, хотя хотелось говорить совершенно о другом. Даже не говорить, а, скорее, молчать. Просто сидеть и вместе молчать, а потом легонько коснуться припухшей руки, мимоходом пройтись по тёплой ладони, дать пальцам сомкнуться. Но вместо этого, лишь слова о чужом горе…

— Это лобастого вашего? Лысого? — всё так же пресно лилась материнская речь.

— Да.

— За что?

— Не знаю. Наверное, ни за что.

— Так не бывает.

— Думаю, бывает, — Лидс посмел робко дотронуться до материнской ладони, но тут же одёрнул пальцы. Женский взгляд с явным трудом переполз куда-то в область сыновних рук и остановился там штилем потерявшей оттенки безмятежности. — Мне нужно уехать. Возможно, надолго. Оля со мной поедет.

— Ты за моим разрешением пришёл? — Лидсу показалось, что женщина на какое-то мгновение улыбнулась.

— Нет. Просто сказать. Я бы позвал с собой, но я понимаю, что это бессмысленно.

Женщина лишь сухо пожала плечами, тихо прихлебнула давно остывший кофе, вяло провела пальцами по чуть запотевшему окну. На стекле остались три неровные полоски, словно глумливая аллегория на невозвратное прошлое.

— Ну, я пошёл? — чуть раздражённо шевельнул Лидс желваками. В ответ снова молчаливое движение плеч. — Пока, мама…

Обернулся из коридора. Дышал, стараясь как можно тише. Не шевелился, чтобы не скрипнуть погребённой под саван линолеума половицей. Ждал. Один удар беспокойного сердца, второй, третий, и дальше, дальше… Хотелось остановить этот бой, чтобы растянуть время. Дать бледной тени былой сильной и любящей женщины ещё несколько мгновений собраться с силами, сказать в ответ хоть что-то… Но ударов отсчитано непозволительно много. Хотелось упасть на колени и взвыть безутешностью первобытной дикости. Но вместо этого, очередному толчку в груди вторила захлопнувшаяся дверь.

Морозный воздух бросал в глаза мелкое крошево, которое, впрочем, быстро таяло и растекалось по ресницам, ниспадало на щёки. Хотелось курить и не замечать измученный старый универсал, что усердно коптил воздух в нескольких метрах от подъезда. Руки старательно искали сигареты и не находили этой причины хоть немного оттянуть момент, когда подошвы оставят выщербленный бетонный порожек знакомого подъезда и, вероятно, забудут его навсегда.

Вздох, ещё один. Глубокий, чуть сбивчивый, конвульсивный. И вот нетерпеливый бесцеремонный гудок, словно на поводке тянет к машине. К машине, которая ещё не успела забыть запах последнего владельца…

— Чего ты там застыл? — буркнул Барбер, когда Лидс, наконец, умостился на переднем пассажирском сидении.

— Ничего, — отфыркнулся Лидс. — Поехали.

Прилежно припорошенный хладной манной двор неспешно поплыл за запотевшим окном. Сквозь нежданно нахлынувшее безразличие, заунывная тоска попискивала едва слышно, пробиваясь к натужному нерву слабым отголоском того, что ещё каких-то пару минут назад скручивало запястья и наливало свинцом омертвевшие стопы. Но хотелось отогнать даже этот чуть различимый шёпот. Или заглушить.

Бардачок с недовольным скрипом раззявил пасть с единственным зубом-замочком. Нутро явило хаос разноцветных огрызков проводков, каких-то пожёванных ненужностью бумажонок, да скудным веером компакт-дисков.

— Вовкины… — улыбнулся Лидс, доставая растрескавшиеся от времени коробчонки. — Ещё из басика, похоже.

— Да? — краем глаза недоверчиво зыркнул Барбер. — А, может, бывшего хозяина?

— Не, — уверенно замотал головой Лидс. — Такое дерьмо только Шарик, по ходу, слушает.

— Да, почему? Вон, «Green Day» есть.

— Есть. Но альбом паршивый.

— Всем нравится.

— Это потому, что все идиоты. Вот и нравится.

— Да, иди ты, — хмыкнул Барбер и безаппеляционно скормил диск пожилой магнитоле. Та чуть задумалась, пережёвывая поцарапанный носитель и всё же расщедрилась на первые, а затем и последующие ноты.

Лидс устало упёрся пылающим лбом в холод стекла. Стало уютно спокойно. Отчего-то давно заезженная шаблонность стандартных панковских риффов в этот раз не вызвала раздражения. Наверное, именно потому, что всё знакомо, понятно, предсказуемо. Очевидно, так и должно быть на пороге неизвестности. Всё привычное обретает особенный ореол домашней теплой махровости. Старые мотивы, старые ощущения, старые очертания давно изученного мира.

— Ты на три часа договаривался? — беспардонно вырвал Барбер из кокона накатившего спокойствия.

— На три.

— Опаздываем.

— Опаздываем, — легко согласился Лидс. — Ничего. Подождут…