Жорж Старков - Анархо

Вечерние дороги стелились глянцем талого снега, перекрёстки услужливо и приветливо подмигивали зелёным торопливому такси. Спешить было легко и просто. Лишь небольшая пауза — остановка у круглосуточного супермаркета. Рядом с осанистостью бутыли испанского вина, в корзинку ложатся яблоки. Почти такие же, как в смазанном горьким привкусом детстве.

Отчего-то в этот вечер хотелось именно такого. Словно в память о чём-то почти забытом и на миг воскресшем именно этим нежданно счастливым днём. Шарик знал — он успеет. После матча друзья ещё долго будут трещать с пацанами из фирмы, потом, может, пройдутся пешком по почти уснувшим в позднем вечере улицам. Он успеет. Бармен передаст ключи от машины, да краткую записку на салфетке и друзья просто выпьют по кружке другой, а потом будут бурчать и даже чуть злиться.

«Скоро буду» — чётко и понятно. Зачем делиться своей крохотной радостью? Ведь она и так столь мала, что её и хватит лишь на то, чтобы спешно вдохнуть, а после пытаться вспоминать этот краткий вздох. Вспоминать с осторожной, только самому себе понятной, полуулыбкой. Невидимой другими. Почти для всех тайной.

Сколько было таких встреч… Редкая длилась больше двух часов. Но каждая из них, после скукоживалась до какого-то ничтожно краткого мгновения. Особый вздох. Непривычный жест. Случайное прикосновение, когда совсем не ждёшь. Всё зацикливалось на единственном, до рези в глазах чётком. Остальное словно расплывалось. Размазывалось постельным тоном — холстом, сотканным их впивающихся в плечи ноготков, резких вскриков, стекающего по спине пота, склизкой влажности округлых бёдер… Холст, на котором второстепенность — и есть главенствующая парадоксальность.

Чёрный двор-колодец с трёх сторон нависал сплошной угрюмой старостью четырёх этажей. За спиной же, в просвете арки, мерцал поблёскивающей молодостью иной, ещё не спящий город. Доносилась неприличность не в меру весёлой молодёжи. Долетали раскаты льющейся из автомобильных окон музыки. Кажется, город радовался обычному выходному вечеру, как никогда прежде. Или просто так казалось?

Пакет с алостью вина и зеленью яблок шушукался с холодным но хилым ветром о чём-то своём, а упругие клавиши вбивали заветную краткость: «Я пришёл». «Жди под аркой» — вспыхнуло почти сразу, и влажный холод капризной зимы стал казаться чуть сладковатым. Словно едва-едва насытившаяся каплей гречишного мёда ключевая вода. Обжигающая, но ласкающая чуть уловимым послевкусием, полным почти придуманных полутонов и оттенков.

Приятная прохлада кирпича гладила уже успевший взрастить «щетину» затылок. Дыхание рисовало в воздухе причудливые узоры. Вот, что-то похожее на галеру, где наверняка надрываются загорелые невольничьи плечи. Вот телега, почему-то самоходная, совсем без услужливой в своей трудолюбивости лошади. Вот, что-то отдалённо напоминающее расправившего вольные крылья беркута…

— Браток, — окликнул справа чуть хрипловатый, но довольно высокий мужской голос, — время не подскажешь?

— Конечно, — даже не скосив глаза на незнакомца, потянулся Шарик за телефоном. — Без пятнадцати…

Толчок перебил на полуслове. Куда-то ниже челюсти. Потом второй, но уже словно в полусне. Будто кто-то едва ощутимо ткнул пальцем через подушку. Шарик запнулся. Хотел было повторить время, но белые узоры, что так неспешно уносил с собой лёгкий ветерок, вдруг поплыли вверх, а бугристость кирпичной кладки затараторила безыскусной чечёткой по затылку.

— Я предупреждал, сука! — заползло в ухо сиплым ужом.

Цепкость чужих сухих пальцев вырвала телефон. Чуждость остроносых ботинок принялась быстро и чётко отсчитывать затихающие секунды.

Голове стало легко и ватно, а груди и шее тепло и, кажется, мокро. Взгляд уцепится за перекатывающуюся зелень. Ещё два оборота и яблоко увязнет яркой крутобокостью в серой лужице. Пальцы вяло потянулись вперёд, но тело уже совсем облегчало. Земля показалась пуховой и уютной. А тьма, нависающая мягкими тяжёлыми веками, ласковой и родной. В ней мерк город по ту сторону арки. Растворились редкие, залетающие под каменный покров, снежинки.

Лишь, всё же измаравшаяся с одного боку кислая зелень, непозволительно долго не отпускала. Раз — двойной удар в груди, оседающий гулкой раскатистостью где-то в висках. Два. Три…

Сорок восемь часов гнетущего созерцания растущего где-то под сердцем ничто. Созерцание того, как разворачивается чернь воронки, что каплю за каплей стравливает в свою ненасытную утробу последние оттенки, оставляя от жизни немой монохром. Унылый. Пресный. Бездумный. Особенно бездумный. Любая мысль тут же обесценивалась, упираясь в извечное: «А что, если бы?»

А что, если бы Шарик пошёл вместе со всеми? А что, если бы вообще никто никуда не поехал? А что, если не было бы неумолимо летящего к земле подростка? Не было бы того горящего ларька и аптеки? Не было бы отбитых пальцев мелкого наркоторговца? А что, если однажды не встретил бы Шарика? Ещё давно, у двоюродного деда в деревне? Что было бы тогда?

Всё это беспокойно роилось в голове, но быстро умирало, натыкаясь на отсутствие самой возможности любого ответа. Есть, как есть. И, возможно, по-другому и быть не могло. Бэкхем давно зарубил себе на носу простой принцип: есть лишь настоящее. Настоящее, которое сейчас. Настоящее, которое было. И настоящее, которое будет. Повлиять можно лишь на грядущее, но как именно — тоже вопрос безответный. Человек не умеет разгадывать свои же загадки. Оружие мира превращается просто в оружие. Благие помыслы становятся сценарием нещадной бойни. Жалость и сострадание порой культивирует очерствение и бездушность.

Бэкхем верил — для каждого есть своя правда. А какова она будет для всего остального мира — вопрос истории. К чему приведёт действие или же, напротив, бездействие — удел грядущих суждений. Настоящее есть только сейчас. Каков будет его плод — во всех деталях не угадает никто. А потому, и гадать не стоит. Стоит лишь постараться нащупать путь, что стелит под ноги загадочность изменчивой судьбы, и попытаться шагать уверенно, как можно реже припадая на измазанные дорожной пылью колени. Шаг. Ещё шаг. Топ-топ…

— Это всё? — протяжно и гнусаво, вякнули полные и чуть потрескавшиеся губы сонной продавщицы.

— Всё, — уверенно буркнул Бэкхем, забирая пестрящую своей разномастностью покупку.

На дно пакета улеглись две бутылки водки и пара овощных консервов. Поверх — несколько пачек сигарет и золотистые спиральки макарон.

— На под расчёт не обижусь, — протянула продавщица, легонько побарабанив ногтем по зелени кассового экранчика.

Бэкхем отсчитал скомканные в кармане купюры, округлив сумму до «мелких чаевых» и, молча, уступил место следующему покупателю. Потасканный рюкзак поглотил пухлость пакета, умостив рядом игрушечный телефончик и коробочку с несколькими брусочками пластилина. На дне весело перекатились в своих упаковках железные шарики, кажется, совсем не смутившись новому соседству.