Жорж Старков - Анархо

Среди прочего люда Шарик смотрелся несколько апатично. Подвешенная почти под потолком плазма не могла передать настоящих эмоций. Тех, что захлёстывают на стадионе. Их невозможно описать словами. Человек способен их ощутить, лишь оказавшись там, где в овальном контуре сливается в единое и неделимое страсть и гордость, почти вселенское горе и упрямое беззаботное, едва ли не младенческое счастье. Где зелёный газон, проминаясь под наглыми бутсами, выдыхает нечто неведомое для остальных — тех, кто за границей магического овала, что зовётся стадионом.

Хотя и в его пределах Шарик никогда не отличался взрывной эмоциональностью. Разве что, подпрыгивал, когда свои забивали. А ещё широко улыбался, когда игра была красива и всё у команды ладилось. А так… Так, просто смотрел футбол. Что уж говорить о баре, разделённого со стадионом почти половиной города. Да ещё и при откровенно слабой игре.

Комментаторы что-то невнятно бубнили, не в силах перекричать многоголосый чуть хмельной гул. Команды медленно тянулись в раздевалки. Гости в приподнятом настроении. Хозяева справедливо понурые.

«Ещё бы они лыбились…» — про себя хмыкнул Шарик и уже в который раз уставился в прямоугольничек крохотного экранчика дешёвого телефона. Последние дни аппарат не размыкал сонных электронных век. Лежал препарированный, с распанаханным брюхом, словно безымянный труп в окружении щуплых студентов-медиков. Сердце-батарея — отдельно. Мозг-сим-карта — отдельно. Барбер настаивал, чтобы все не просто выключили, а разобрали свои телефоны. Причём даже те, что были с «левыми» симками. «Паранойя», — посмеивался про себя Шарик. Но просьбу товарища, конечно, выполнил. Зачем упрямиться и заставлять друга волноваться?

Лишь здесь, сидя за уютным скромным столиком, в самом углу небольшого, чуть душного зала, всё в простеньком гаджете встало на свои места, скупо отсвечивая внутренней пустотой. Телефонная книга — девственно чиста. Раздел сообщений тоже. Лишь в исходящих вызовах чернели погасшими пикселями одиннадцать цифр, что знал наизусть. Знал так, как добрый православный знает «Отче наш». Как точные и скрупулёзные научные умы теорему Пифагора. Одиннадцать цифр, так и не сумевшие навести зыбкий невидимый мостик, по которому на носочках проскачут робкие «привет», в одну сторону. И вынужденное, но столь желанное «привет», в обратную. Оба вызова висели в пустоте, без ответа. Ожидаемо, без ответа…

Грубые пальцы вертели трубку в сухом ожидании, пока монохромный прямоугольник не поблек, а потом и вовсе не погас.

— Эй, родной, — махнул Шарик тоненькому бармену, с чернеющими в ушах кольцами «тоннелей». — Начисли триста.

— Чего именно? — охотно и улыбчиво отозвался парень.

— Белой. Недорогой, какой-нибудь. И сока стакан. Яблочного.

— Сделаем! — весело взял под козырёк местный виночерпий и принялся колдовать под стойкой.

Водка и яблоки… Это сочетание глубоко въелось в восприятие самой сути скупой мужской тоски. Въелось крепко. Надолго. Может, даже навсегда. Вгрызлось вместе с запахом тюков с сеном и лёгкой кисловатостью двухдневного пота. Въелось пятнадцать лет назад. В тот самый день, когда не стало бабушки.

Тогда Шарик ещё мало что понимал. Не знал, что больше не будет припорошенной мукой кухни и огромных пузатых кастрюль с пирожками. Не знал, что не станет недовольного ворчания, под стрёкот рассыпающего зерна и пробегающих прямо по ногам пушистых жёлтых комочков-цыплят. Не знал, что не загудит больше безустанно надрывающееся радио, чуть поскрипывающее зыбким сигналом, бывшим, словно фон всей бабушкиной жизни. А, самое главное, больше никогда не будет шершавых, но тёплых рук на детских заплаканных щеках. Не будет простых и чудаковатых вопросов. Не будет покачиваний на худых старушечьих коленках, с чуть сипловатым приговором: «По кочкам, по кочкам, по маленьким дорожкам…» Мама пыталась повторить, но у неё плохо получалось. Вроде бы, всё так же, но, одновременно, совсем по-другому…

Но тогда ничего этого ещё не знал и просто, как обычно, ехал в кузове отцовского трактора. По кочкам, по кочкам, по маленьким дорожкам… Сено почти ласково покалывало узенькую спину, когда тюки лениво покачивались. То влево-вправо, словно чем-то разочарованные. То вперёд-назад, будто что-то осуждающие… Потом в последний раз кивнули и застыли немыми болванками огородных чучел. Трактор пару раз тихо чихнул и умолк, а отец вяло забрался в кузов и уселся рядом.

Раньше никогда на полпути не останавливался. А сейчас, вдруг, остановился. Достал из кармана большое зелёное яблоко, вложил в детские руки, как-то грустно взъерошил мягкий детский волос. Улыбнулся криво, вымученно. Свернул скрипучую шапку с длинной шеи прозрачной бутыли. Прихлебнул, потом ещё. Потом снова, и шумно вдохнул кислинку округлой зелени, прямо из крохотных ладошек.

Когда молочность зубов вцепилась в упругость недозрелого плода, на язык потекло щёкотное и пощипывающее, с неведомым ранее привкусом. Приторным, волшебным образом смазывающим естественность и знакомость. Водка с отцовских губ, кислая зелень и текущие по впалым щетинистым щекам слёзы, что предстали открытым для всего мира детским глазам, как самая главная зарубка времени счастливой беззаботности и солнечных лет. Отец немо смотрел на скорбно полыхающий оранжевым горизонт. Сын с, непонятно откуда нахлынувшей тоской, наблюдал, как робкие лучи ускользающего солнца пляшут в скупости солоноватого бисера, неуклюже застрявшего в частоколе сельской небритости.

Вот и сейчас, когда поблёскивающие водкой губы целовали края высокого стакана с жидкой тусклостью тени того самого яблока, перед глазами снова вставал печальный рыжий горизонт. А за него неспешно скатывалось давно потерянное прошлое. Мягкое, уютное, почти совсем угасшее, но неизменно напоминающее о своей бытности яркими вспышками, где вместо лиц мягкие в своей предрассветной нежности сполохи. Отдельных черт не разобрать. Лишь общее. Лишь главное. Лишь твёрдое понимание, что это и есть простое и незатейливое счастье. Это и есть… Это и было…

Глоток, ещё глоток… Свисток арбитра уже обозначил начало второй половины встречи, но взгляд так и не устремился в приглушённо-матовую яркость экрана. Застыл на ожившем квадратике, где нежданно высветились краткие строки, прилетевшие с наизусть знакомого одиннадцатизначного цифрового адреса: «Через час. Как придёшь к дому — напиши» — и краткий адрес.

Сердце упорно отсчитывало секунды, а пальцы вновь и вновь выдавливали клавиши громкости, заставляя экранчик выпрыгивать из то и дело норовившей его поглотить сонливости. Минута, две, десять… Почти залпом допитая водка и скорый расчёт с барменом — словно что-то за краем зрения. Незначительное, ненужное… «Она написала» — настырно пульсировало в висках. «Она написала»… Несмотря на фарс жестокой циничности, на браваду холодной расчётливой категоричности… Написала.