Леонид Пузин - Луна в Водолее [СИ]

Погрузив в «закреплённый» за ними хлопушинский «джип» «Распятие» — а нечаянно, по общему приговору друзей Гневицкого, сделавшись его владельцем, Лев Иванович уже ни на минуту не мог расстаться с бесценным сокровищем, несмотря на предостережение суеверной Наталии, (а вам не страшно? ведь Валентина повесилась в метре от этой скульптуры? лицом к лицу! да и сам Алексей! погиб — едва изваяв Его!) — Окаёмов, попрощавшись с севшими в другой «джип» Павлом, Петром и Ильёй, устроился по середине заднего сиденья: имея справа от себя дарованную небом возлюбленную, а слева — вдохновением и талантом друга перенесённый на землю Свет.

От Танечки — переодевшись и чуть-чуть отдохнув — астролог и артистка поехали в театр: всё на том же, Виктором Евгеньевичем закреплённом за Окаёмовым «джипе» — они хотели идти пешком, но, похоже, Хлопушин всерьёз опасался новых провокаций, и выделенный им охранник-водитель настойчиво усадил Льва и Татьяну в автомобиль.

В театре Окаёмов был опять препровождён в пустующую «губернаторскую» ложу, где, откинувшись на спинку кресла, гадал в ожидании спектакля: сегодня, по трезвому — а на поминках он (в общей сложности) выпил не больше трёхсот граммов водки — Танечкина игра покажется ему столь же превосходной, как в первый раз? Сейчас — когда на обретённую им женщину он может смотреть только сквозь волшебную призму своей любви?

Действительность превзошла все ожидания астролога: с момента своего появления на сцене, когда, освободившись от свёртков и пакетов, Танечка (Нора) произнесла, обращаясь к служанке, — хорошенько припрячь ёлку, Елене, — воздух в зрительном зале насытился предгрозовым электричеством. Дальше — больше. Искусственная весёлость Норы в её первом разговоре с мужем будто бы приоткрыла… что?.. Захваченный Танечкиной игрой астролог почувствовал, что нечто гораздо большее, чем следовало непосредственно из сюжета ибсеновской драмы. Даже большее, чем прозрение гениальным норвежцем скрытых в «благополучном» девятнадцатом столетии грядущих духовно-нравственно-социальных катастроф. Нечто такое… чему Окаёмов не мог найти места ни в какой человеческой классификации… нечто… роднящее сегодняшнюю Танечкину игру с последними произведениями Алексея Гневицкого?! С «Портретом историка», «Цыганкой», «Распятием» и, вероятно, со знакомой лишь по чужим словам, погибшей «Фантасмагорией»? То есть, если суммировать разрозненные восторги астролога, главным сегодня на сцене было не то, что играла Татьяна Негода, а то, чего она не играла. Те линии и краски, которых будто бы и нет в ибсеновской пьесе — ни в сюжете, ни в словах героев, ни в авторских ремарках — но которые, возникая в воображении зрителя, помогают ему (пусть на мгновение!) соприкоснуться с иной реальностью.

После спектакля Лев Иванович, словно загипнотизированный, не двигаясь и ничего не соображая, сидел в опустевшем зале до того, пока из этого умственно-физического оцепенения его не вывел вопрос пришедшего вместе с Танечкой режиссёра Глеба Андреевича Подзаборникова.

— И не стыдно вам, Лев Иванович, увозить в Москву такую актрису?

— Стыдно, Глеб Андреевич, — отвечая, астролог вспомнил об «овенской», не терпящей проволочек (в понедельник только надумали — и надо же? Танечка уже успела переговорить с режиссёром! когда?) решительности своей возлюбленной. — И более… я ведь предложил Татьяне Игоревне переехать в Великореченск… но сама Танечка — нет… Танечка — категорически против…

— Знаю, Лев Иванович. Татьяна Игоревна мне вчера подробно обо всём рассказала. Днём — на репетиции. Вечером-то мы не играли… И я ей пообещал после следующего спектакля дать своё, так сказать, благословение.

— Почему, Глеб Андреевич? Ведь сегодня она так гениально играла?

— Именно — поэтому! Нет, что Татьяна очень талантливая артистка — видно невооружённым глазом. Но… в субботу она вдруг предстала совершенно в другом качестве! Настолько выше всего мне знакомого, что я, откровенно скажу, растерялся. Подумал — случайно. Тем более, что в воскресенье Танечка играла вполне обычно. Это я теперь знаю, что в воскресенье она мандражировала из-за вас — ну, из-за вашего исчезновения — в общем, понятно… однако — сегодня! Что вы потрясены её игрой — ладно! Но я-то, я! Крепкий, смею надеяться, профессионал! И вдруг — как самый обыкновенный зритель — чуть ли не разрыдался! Нет, Лев Иванович, — из-за вас! Если хотите, вы «виноваты», что у Татьяны открылось вдруг чёрт те что! Такие потрясающие глубины! Ведь, извини Таня, но когда актрисе за тридцать… и на сцене она больше десяти лет… вышла на определённый — в данном случае, очень высокий — уровень и постепенно приближается к его потолку… и чтобы всё разом переменилось… это же какое требуется потрясение?! По меньшей мере — равное чуду! И это чудо — вы, Лев Иванович! Вернее — её к вам любовь! Против которой любые запреты и затворы — ничто! И ещё… после того, что в ней открылось, пытаться удерживать Татьяну Игоревну в Великореченске, было бы с моей стороны даже не свинством, а натуральной подлостью… Ведь, чтобы её здесь заметили — практически нет шансов. А в Москве — да: ничтожные, но существуют. Я конечно, с радостью — и с болью! отрывая, можно сказать, от сердца! — порекомендую Татьяну Игоревну кое-кому из своих друзей… Однако — не следует обольщаться. У них там свои игры… Так что, Лев Иванович, на вас теперь очень большая ответственность. Не только перед Татьяной Игоревной, но, если хотите — перед российским театром, вообще! Конечно, можете смеяться, но это — так…

… - и на мне, Лёвушка! Перед российской литературой! — едва только, произнеся своё высокопарное, но трогательное напутствие, Глеб Андреевич вышел из ложи, отчасти передразнивая его, отчасти скрывая смущение от безудержных комплиментов обычно скупого на похвалы режиссёра, эхом отозвалась артистка.

— Заставить тебя написать десять романов, — чтобы быстрее справиться со смущением, Татьяна перешла на шутливый лад, — это той ещё надо быть музой! Музой-стервочкой! Музой-садисточкой! Музой-рабовладелицей!

— Музой-богиней, Танечка!

У Льва Ивановича само собой нашлось то единственное определение, которым он смог передать всю гамму владевших им чувств.

Четверг и пятница пронеслись на одном дыхании — от репетиций Глеб Андреевич Танечку освободил, а по вечерам любовники вместе ходили в театр: артистка — играть, Лев Иванович — восхищаться: с каждым сказанным ею на сцене словом, а особенно с каждой паузой мысленно вознося свою возлюбленную всё выше и выше — во всё остальное время они настолько принадлежали друг другу, что радениями Виктора Евгеньевича наконец-то установленный, долгожданный телефон не радовал, а раздражал женщину.