Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Но даже ей я уже не мог подчиняться. Я отплыл, когда вода стояла еще спокойная, неподвижная. Вечернее небо со всех сторон обложили грозовые тучи. Примолкли птицы. И внезапно один за другим по водной поверхности ударили порывы ветра, в один миг вода поднялась, пенисто забурлила, и теперь мне приходилось грести, удерживая лодку против ветра. Вот, оторвавшись от облаков, небо вспороли первые зигзаги молний. Мне не было страшно. Грозовые разряды следовали один за другим, выхватывая из темноты на короткий миг пришедшие в движение камыши и бурлящую воду. При первых ударах грома я сразу вспомнил маму, которая всегда в этих случаях говорила: «Глас божий».

Последовал сильнейший громовой раскат, я на миг перестал грести, и лодка чуть было не опрокинулась. Что же я раньше не догадался? Ведь я мог видеть ее не только в школе, но и в церкви — Тео, помнится, рассказывал, что они с ней из одного прихода. А Тео был из свободно-реформатской догматической церкви. Если я в воскресенье соберусь съездить в тот город, то обязательно увижу ее, потому что свободно-реформатская церковь там одна, а ее прихожане — народ, аккуратно посещающий все проповеди. Дождь забарабанил по спине, и вмиг на мне не осталось сухой нитки. Между камышей тут и там качаются на волнах чомги, они не прячутся под воду при моем приближении. Я распрямляюсь в лодке, на фоне низкорослой растительности я буду самой высокой точкой. И все-таки молния не поразит меня, потому что мне сейчас известно, как увидеть ее .

Несколько лет назад отец купил замóк, потому что не хотел, чтобы я брал лодку по воскресеньям. Он поставил ее на прикол, заперев причальную цепь на замок. Тогда я вырвал из земли и кол, и блок с кольцом, все вместе. С тех пор, если я отправлялся на лодке, отец только ворчал, посылая мне вдогонку библейские проклятья. Мама же только вздыхала и скрепя сердце примирилась с моими воскресными вылазками. Я рассказал ей, что мне необходимо наблюдать птиц ежедневно, чтобы иметь полное представление об их жизни. Да, но что же они скажут мне на сей раз? Мне придется рассказать им, что я собираюсь поехать в другую церковь, которая находится так далеко, что без велосипеда туда не доберешься. Как они отнесутся к этому? Я сидел за столом, мама расчесывала свои длинные волосы, отец угрюмо пил чай, и тогда я отважился.

— Я хочу послушать, как читает проповедник в другой церкви.

Щетка замерла в волосах, чашка повисла в воздухе, более, чем когда-либо, отцовское лицо сейчас походило на кусок обработанной древесной коры.

— Мать, — пришел в себя отец, — в этого мальчишку вселился дьявол. Не много ли за одну неделю — сначала гроза, теперь — другая церковь.

Он резко опустил чашку на стол и стукнул кулаком по деревянной крышке.

— Сопляк какой, не позволю!

— Ну, угомонись, — пыталась урезонить его мама.

— Вечно ты во всем ему потворствуешь. А зачем? Вот он и делает все по-своему, мерзавец, но у меня это не пройдет, я выбью ему дурь из башки.

— Ну что ты. — Мама все еще пыталась успокоить отца. Но ее слова лишь разжигали его ярость. Изрыгая дикие звуки, он подскочил ко мне, рывком поднял со стула и ударил по спине.

— Ты что, — обернулся я, — опять, как раньше, хочешь дать волю рукам и ногам?

Случалось, в детстве он швырял меня на пол, пинал ногами и при этом орал: «Я изувечу тебя!» Мама обхватывала его сзади, пыталась оттащить, а я истошно визжал: «Больше не буду, никогда больше не буду!»

Как правило, поводом для его яростных вспышек служили мелкие шалости. То я сорву тайком морковку, то без спросу прокачусь на садовой вагонетке, то подергаю рычаги сортировальной установки для томатов. Сейчас же речь шла не о каком-то совершенном проступке, а лишь о намерении. Отец стоял передо мной, прищурив позеленевшие глаза, с дергающейся у виска голубой жилкой. Он замахнулся, чтобы ударить, но я схватил его за руки и заставил подчиниться моей силе. Отец побагровел, тщетно пытаясь высвободиться из железной хватки. Мама обхватила меня за плечи, стараясь разнять нас, и я был вынужден уступить ей. Тяжело дыша, отец стоял передо мною, дважды он сглатывал слюну. Потом повернулся к выходу, зашагал прочь из комнаты и с грохотом захлопнул за собой наружную дверь. Мама, не разжимая кольца своих рук, все еще опасаясь — и не без основания, — что я брошусь вдогонку, выбралась из-за моей спины и приблизила ко мне свое лицо, часть ее длинных черных волос оставалась лежать на моем плече.

— Она из другой церкви? — Мама грустно улыбнулась и вздохнула.

— Кто? — вспыхнул я. — Да откуда тебе…

— Мне ничего не известно, — терпеливо продолжала мама, — мне просто кажется… я не буду говорить с тобой об этом, ведь ты сам не хочешь. А в церковь ту сходи, не беспокойся.

Я уткнулся лицом в мамины волосы. Никогда еще в жизни я не обнимал так мою маму. От ее волос исходил удивительный аромат, мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, и мама гладила меня по голове.

— Я тоже была однажды влюблена, — слышится мне мамин голос, — а ты уже настоящий мужчина! Большой, сильный! Сильнее своего отца. Ты ей понравишься.

— Нет, я ей не нравлюсь.

— Я так и подумала, последнее время ты как-то притих и работал без памяти. Ах, как это часто бывает, безответная любовь, как часто! Но, по-моему, только это-то и есть настоящее. Все остальное — игра, а настоящее может почувствовать кто-то один. Другому лестно, что его или ее обожают. Ну а потом женишься или выходишь замуж, потому что ты кому-то нравишься. Но стоит сделать этот шаг, как очень скоро начинаешь замечать, что влюбленность уходит, и довольно быстро, разве что повезет и, может быть, все пойдет не так плохо, тогда по временам к вам будет возвращаться взаимность, иногда даже сильная. Такое бывает порой, когда неожиданно просыпается нежное чувство к дому, к саду, потому что здесь ты живешь и работаешь. Возникает взаимная привязанность. Но все это даже отдаленно не напоминает любовь. Любовь — это когда просто хочется быть рядом с другим, каждый миг.

— Я пойду, — прерываю я маму.

У входа в церковь — крохотная мощеная площадка, способная вместить небольшую группу людей. Прежде чем войти внутрь, прихожане собираются здесь, обсуждают новости, стоя в лучах солнца; на женщинах василькового цвета платья, в руках белые сумочки, мужчины одеты в светло-серые пиджачные пары. У всех веселые лица. Марты среди них нет. Возможно, она уже прошла внутрь незнакомого мне помещения, у дверей которого витает легкий аромат мятных лепешек и одеколона. В прохладной глубине самой церкви этим ароматом напитано все пространство; заняв места на скамьях, люди в ожидании проповеди негромко переговариваются, и звуки их голосов наполняют церковь, сливаются в общий невнятный гул, и этот приглушенный полушепот приобретает минорную окраску, наверное, оттого, что я нигде не вижу Марты. Но мамаша ее здесь, в своей зеленой шляпке, рядом с нею две младшие сестренки, значит, и сама она где-то неподалеку, может быть на улице или же в каком-нибудь укромном уголке церкви, куда я не успел еще заглянуть. И вот когда я уже было направился по центральному проходу к дверям, я вдруг обратил внимание на вторую галерею и поспешил назад, к винтовой лестнице. С трудом переводя дыхание, я поднялся наверх и сразу увидел ее. Она сидела у окна, рядом с нею не было никого, тем не менее я не осмелился приблизиться к ней, нас разделяли две скамьи. Чтобы не смотреть на нее — я боялся, что, случайно обернувшись и встретив неожиданно мой пристальный взгляд, она может насмерть перепугаться, — я принялся рассматривать окна, расположенные с наклоном. Была еще одна причина, по которой я не хотел смотреть в ее сторону: я впервые увидел, что она сделала высокую прическу и выглядела сегодня поэтому как-то непривычно. Оказывается, у нее очень узкое лицо. И неожиданно резко очерченный профиль. А может быть, это всего-навсего обманчивая игра солнечных лучей, проникающих сюда сквозь наклонные окна? Я никак не мог оторвать от нее взгляд, вот и случилось то, чего я так опасался. Она обернулась, увидела меня и вспыхнула. Тотчас она вскочила со своего места и, спотыкаясь, бросилась бежать вдоль скамьи. Я слышал дробный стук ее каблучков по деревянным ступенькам лестницы. Щемящее чувство вины завладело мной: почему она боится меня? В чем причина? Ведь я только хотел видеть ее. До меня еще доносился звук ее шагов, теперь откуда-то издалека, и это действительно были ее торопливые шаги, вот она выбежала из церкви, на время все стихло, потом я с удивлением услышал их вновь, и чувство вины стало понемногу отступать, но тут появилась она, на сей раз в сопровождении какого-то здоровенного усатого брюнета. Не глядя по сторонам, он прошел впереди нее на то самое место, где только что сидела она. Некоторое время я в безмолвном оцепенении смотрел на этого дикого мустанга, а он бесцеремонно уселся вплотную к ней, но, когда она — во время проповеди — положила голову ему на плечо, я понял, что уже долгие годы ненавижу его, эта ненависть показалась мне тем самым чувством, которого недоставало в горьком блаженстве от ее присутствия. Ненависть восполнила недостающую гармонию. Между тем солнце перемещалось, и, когда мы допевали последний псалом, она уже сидела в тени. Но вот наступил черед благодарственной молитвы, она встала вместе со всеми, и снова ее лицо озарили лучи солнца. Я в последний раз взглянул на нее и поторопился уйти, мне нужно было попасть на улицу первым, прежде чем народ потянется к выходу, мне не хотелось снова увидеть страх в ее глазах. Я притаился снаружи в небольшой нише и стал ждать. Первой появилась она, он шел следом, но тут же куда-то исчез. Она накинула на голову коричневую косынку и остановилась поболтать с подружками, как и она аккуратно одетыми и причесанными. Он подогнал мотороллер, и она устроилась на заднем сиденье, по-дамски свесив ноги на одну сторону. Они умчались быстро, но в самом конце улицы она вдруг обернулась. Меня она, к счастью, увидеть не могла, потому что я успел смешаться с толпой выходивших из церкви прихожан. Как только мотороллер исчез за углом, я вскочил на велосипед и бросился вслед за ними. Конечно, догнать их было немыслимо, и я принялся кружить по городу в тщетной надежде случайно повстречать их, но чем дольше я колесил по улицам, тем больше отчаивался, несмотря на то что золотистая дымка сентябрьских солнечных лучей, в особенности за городом, у воды, придавала лугам и деревьям неведомый, сказочный блеск. А что, если сейчас вывернуть руль — и в воду, но облегчения эта мысль не принесла, поскольку мне казалось, что тяжесть в моей груди, похожая на удушье утопающего, не оставит меня и после, когда я утону. Я не переставал удивляться самому себе: тупая боль в груди была так сильна, что меня посетила мысль о самоубийстве, и та же самая боль отогнала эту мысль. Трудно было представить мое удивление, скорее даже изумление, по поводу того, что мне не составляло сейчас ни малейшего труда воскрешать в памяти ее лицо, но только не то, какое я знал школьником, а другое, увиденное мною совсем недавно, и глаза ее с каждым разом все больше расширялись от ужаса. Я отчетливо видел, как она спотыкается, чуть не падает, убегая от меня, она, которая всегда отличалась спокойной и плавной походкой. Я ехал все дальше, не останавливаясь, погруженный в золотистую солнечную дымку, до странности спокойно. Надо мной проплывала вереница облаков, и я все отчетливее ощущал свою вину. Она как-то назвала меня противным мальчишкой, это были понятные слова, но теперь, когда они воплотились в ее бегство, я воспринял их совершенно иначе. Я напугал ее своим появлением, и мой блаженный восторг от ее близости утратил всякий смысл — о каком блаженстве можно говорить, если я внушаю ей такое омерзение, поэтому мне больше нельзя видеть ее здесь. Но тогда где же? Нигде? Неужели я обречен оставить надежду встретить ее и мне отпущено только знать, что она существует, навеки недостижимая, конечно не из-за того типа с мотороллером, ведь он — фигура второстепенная, а по причине, запрятанной во мне самом, той самой причине, которая заставила ее вздрогнуть и споткнуться, и пережить это мне будет неизмеримо труднее, чем выстрадать боль при виде ее головы, склонившейся на чужое плечо.