Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Потом, когда наступила тишина и один из гранитноголовых должен был начать вступление к молитве, мне померещилось, что я слышу ее шаги, как будто она еще не ушла и продолжает кружить за стенами церкви. Немного спустя этот звук превратился в гулкие удары молота, когда тот самый автор книжек в зеленых переплетах, белый как лунь мужчина лет пятидесяти, в очках, начал свою проповедь о «незыблемом оплоте веры» и все посматривал в мою сторону, наверное потому, что я был единственным молодым человеком среди этого исключительно мужского собрания пятидесятилетних прихожан, одетых, как предписывал протокол, в полосатые брюки и черные пиджаки. Когда затих наконец этот вдохновенный гулкий призыв, заставивший еще сильнее пошатнуться мою и без того шаткую веру, для которой единственный момент колебания значил несравненно больше, чем весь этот чудовищный «оплот», у меня оставалась лишь одна слабая надежда, что девушка еще не ушла. Я взглянул на органиста — сейчас мне так хотелось услышать Баха, но он исполнил какую-то торжественную пустышку Генделя, я поспешил покинуть церковь и бросился на поиски. Она исчезла. Я тщетно блуждал в темноте вокруг церкви, пока не погасили все огни, потом в полубезумном состоянии еще долго кружил по близлежащим улицам, проклиная себя, а в конце концов сел на велосипед и уехал. Монотонное движение вернуло мне в какой-то мере способность спокойно рассуждать, и только теперь я по-настоящему почувствовал, что случилось непоправимое; я судорожно пытался удержать ускользающую веру, и моя поездка в ту церковь должна была стать решающей, но теперь мне не оставалось ничего, кроме как судорожно избавляться от веры.

Три недели подряд я каждый вечер ездил на бульвар Блумкамплаан, искал там девушку в черно-белом, однако ни разу счастье не улыбнулось мне. Возможно, я не прекратил бы свои поиски, если бы в один из вечеров на третьей неделе не проколол камеру. На обратном пути я вынужден был вести велосипед за руль, меня застал страшной силы ливень и промочил до нитки. Я простудился и на две недели слег с высокой температурой, а Якоб приносил мне Ницше, который не только стал для меня опорой в стремлении избавиться от веры, но и помог осознанно принять мое одиночество. Оправившись от болезни, я еще несколько раз съездил на Блумкамплаан, правда, тем временем пришло лето, вечера были напоены пряными ароматами, в особенности там, в дюнах, и стали слишком светлыми для таинственной незнакомки в черно-белом. Но с ее исчезновением во мне проснулось безудержное желание повстречать вообще какую-нибудь девушку, и я бродил по улицам в надежде, что моя мечта когда-то осуществится. Однако успехи мои ограничились тем, что мне пару раз заехали по физиономии.

Безветренно, воздух полон запахов осени. Дайте мне убежать от времени, отпустите меня в далекое детство, позвольте тихим осенним утром взглянуть на неподвижную воду зеркальных каналов. Когда я останавливаюсь возле мусорной кучи и смотрю на польдеры, я различаю полоски воды между приподнятыми лугами и не вижу ни одной птицы, готовящейся к перелету. Даже пернатые участвуют в этом воскресном отдохновении природы, в таинственном сне с открытыми глазами, а ведь еще вчера они так энергично собирались. Сколько осталось мне вдыхать этот влажный осенний воздух? Почему именно сейчас во мне так сильно желание жить бесконечно? Странно, но эти первые после лета осенние запахи отрывают меня от моего прошлого. Как будто никогда прежде не было ребят, которые играли без меня, как будто я не дожил до сегодняшнего дня без друзей и подруг, как будто все это вообще не важно — подумаешь, маленькие всплески на поверхности, — но под этой незаметной рябью скрывается никому не ведомая, непреклонная выдержка; вырываясь, она поднимается надо всем, стоит лишь в воздухе разлиться первым осенним ароматам, или темными вечерами ранней весной закричать первым дроздам, или выпасть первому, нетронутому снегу, который замечаешь, проснувшись поутру. В этот самый миг падает завеса с тайны, которая называется жизнью, и ты постигаешь ее глубинный смысл, неподвластный словесному описанию.

Сегодня решительно невозможно думать об отъезде. Даже птицы отложили пока свой перелет. Зачем же мне тогда собираться? Зачем вообще уезжать? У меня ведь в запасе всего-навсего несколько дней жизни. Странно, но даже сейчас я никак не могу отогнать ту мысль. День, когда природа замирает и обращается внутрь себя, никак не подходит для раздумий о смерти. Но, может быть, грядущий отъезд рождает в моем воображении химерические фантазии? Наверное, это просто страх расстаться с домом. Не будь внешней необходимости, я бы никогда никуда не ездил. Что еще на свете способно так сильно бередить душу, как день накануне долгой разлуки с домом? Тебе кажется, что больше ты сюда не вернешься, и ты бродишь по дому, выходишь в сад, и тебя преследует одна мысль: мне не суждено возвратиться сюда, я вижу все это в последний раз. Трудно представить себе, но множество людей на земле путешествуют с удовольствием. Интересно, знакомо ли им ощущение отчаянной тоски накануне отъезда? Я должен ехать, чтобы не отстать от новейших тенденций в развитии моей области науки. И вот я без всякой цели брожу по комнатам, выхожу в сад, и каждая мелочь приобретает для меня совершенно особый смысл. Стоит мне завтра проехать первую сотню километров, как эта гнетущая тоска исчезнет, меня затянет стремительное движение вперед по незнакомым дорогам — и только это сознание придает мне силы начать сборы. Знаю я и другое: пройдет первый восторг, и меня вновь потянет домой, как-никак именно эта тяга, если она, конечно, не разрывает душу на части, способна сообщить всему рельефность и цвет, благодаря ей события превращаются в незабываемые воспоминания, ностальгия подобна гармонии в музыке Шуберта. Мне вспоминается, как однажды в Англии, стране для таких людей, как я, этом огромном саду, где даже столичные площади засажены деревьями и цветами, я несколько дней провел у моего коллеги в одном из лондонских пригородов. И уже на четвертый день начался этот злосчастный подсчет: еще шесть дней — и домой. Поначалу считаешь дни, и где-то в в середине срока с тоскливой радостью думаешь: ну вот и половина, теперь до отъезда ровно столько дней, сколько я уже пробыл здесь, однако время идет, а ты принимаешься считать не дни, а часы: осталось семьдесят два часа. И с каждым следующим часом время тянется все медленнее и медленнее, ночью не можешь сомкнуть глаз, жадно прислушиваешься к бою часов на далекой башне, и с каждым их ударом ровно на час укорачивается томительное время ожидания. На память приходят крылатые слова: жизнь коротка, но время вечно.