Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Более полутора часов я толкался среди людей, которые не замечали моего присутствия, как вдруг увидел пустой столик на одной из террас и решительно занял место. Ко мне никто не подошел; кельнеры сновали туда и сюда, но, казалось, просто не замечали меня. Я в свою очередь не старался привлечь их внимание и продолжал сидеть, не видимый никому. Сколько помню себя, я никогда не был так одинок, как сейчас, и поэтому мной овладело это странное, впрочем, лишенное всякого намека на депрессию состояние, когда человек плачет от радости или смеется от горя, становится творцом собственного неистового счастья или ввергает себя в пучину безысходнейшей печали, иными словами, когда в душе неожиданно перехлестываются самые противоположные настроения. Когда официант наконец подошел ко мне, я не смог произнести ни слова, лишь молча показал в меню какое-то порционное блюдо и бутылку белого вина, но официант понимающе кивнул, точно мы с ним были соучастниками заговора и он заранее знал — слова здесь ни к чему, они способны лишь омрачить эфемерную прозрачность блаженного просветления в моей душе; я был ему благодарен и позднее, когда он появился с заказом и так же безмолвно поставил его передо мной. Я решил начать с вина, мне хотелось, чтобы мое настроение обозначилось более отчетливо и рельефно, ведь действие алкоголя подобно свету, вспыхивающему в темном помещении: он ничего не меняет в расположении вещей, лишь помогает увидеть их порядок. Передо мной мелькали фигуры людей, все более веселых и шумных, а я пытался разглядеть их сквозь наполненный бокал и был беспредельно счастлив, оттого что никто здесь меня не знает, некому заговорить со мной, никто не станет ждать от меня участия в делах, которые любое животное посчитало бы ниже своего достоинства.

Ранним утром следующего дня, снова очутившись у ручья, я увидел старую знакомую: деловито насвистывая, оляпка без устали носилась над пенистой стремниной, а на берегу среди пожелтевших стеблей тростника, пугливо озираясь по сторонам, бродил травник. Заметив меня, он поспешил на своих бледно-зеленых ножках к спасительным зарослям. Тогда я замер на месте, и немного погодя он появился снова, осторожно ступая по крохотным лужицам, видимо оставшимся здесь от разлива. Он то и дело черпал клювиком воду в надежде чем-нибудь разжиться.

— Напрасно, все равно ничего не найдешь, — чуть слышно шепнул я, и он будто разобрал мои слова, потому что сразу же исчез в тростниковых зарослях. В последний раз я взглянул на неутомимую оляпку, потом включил мотор, и машина понесла меня в страну, о которой мне доводилось слышать так много нелестных отзывов.

— Большой постоялый двор.

— Скаредные, жадные до денег люди.

— Страна-копилка.

— Во всех озерах под водой герметические ящики с оружием.

— Вся страна засижена туристами.

Я столько раз слышал это, что в конце концов голоса смешались в один безликий хор, но стоило мне пересечь границу, как все почти немедленно умолкло. Так чем же выделялась эта страна? Что отличало ее от Германии? Я пока еще толком не разобрался, но чувство было такое, как будто я вышел из прокуренной комнатушки и очутился в огромном зале. Чем объяснить впечатление непостижимой шири ландшафта, который так напоминает Шварцвальд? Холмы здесь как будто выше, и все же не в них одних дело; проходит час с небольшим, прежде чем я понемногу начинаю постигать загадку вздымающихся холмов и просторных долин, каких мне раньше не приходилось видеть. Пространство широко и свободно раздвигается, грудь дышит легко, потому что, куда ни глянешь, нигде твой взор не наталкивается на неопрятные сараюшки, огородишки, размеченные прижимистым хозяином на крохотные дольки — носовым платком прикроешь, — все, чем знаменит голландский и в какой-то степени немецкий пейзаж. Посмотри на наши польдеры: тебе просто не повезет, если ты не увидишь на каждом шагу полуразвалившиеся сараи, обветшалые дворовые постройки; жиденький, кособокий лесок, ветряные мельницы с прогнувшимися крыльями, гнилые загородки, растерявшие половину досок. Здесь такого нет. Жителям этого края удается противостоять хаосу и разрушению, и чем дальше я ехал по дорогам Швейцарии, тем больше проникался уважением к ее населению. Но где же знаменитые горы? До самого Берна я не видел ничего, кроме солнечных долин с виноградниками, протянувшимися от холма к холму, место которым как будто было выбрано балериной. Как и рекомендовалось в приглашении, я поставил машину над вокзалом. Найти гараж оказалось нетрудно, однако выбраться оттуда, теперь уже на своих двоих, было куда сложнее. Я проблуждал некоторое время среди машин и наконец увидел, как люди садятся в лифт. Сначала я опустился вниз и попал в вокзальные лабиринты, где окончательно потерял ориентацию, потом на том же лифте, зажатый со всех сторон швейцарцами, говорящими между собой на певучем и непонятном немецком диалекте, вновь поднялся наверх. Кабина остановилась у подножия лестницы, в самом конце которой поблескивала полоска света. Странно, но мне почему-то подумалось, что стоит выйти на свет божий, и все проблемы разом будут разрешены. Я поднялся по лестнице и очутился на вымощенной площадке, за ней начинался небольшой газон, виднелись деревья, а дальше возвышались светло-коричневые здания. Площадка-терраса оказалась довольно просторной, с широкой балюстрадой, которую многие использовали как удобное место для отдыха. Отсюда открывалась панорама города с множеством башенок, обилием зелени, поблескивала стремительная Ааре. Не там ли моя гостиница? А как туда добраться? Далеко-далеко, у самого горизонта, застыли величественные облака. Вот где, должно быть, полная тишина, подумал я, а здесь, на террасе, ветер трепал юбки и раскачивал ветви деревьев. Что-то странное было в этих облаках, солнце огненными брызгами отражалось от их поверхности, и чем дольше я всматривался, тем неподвижнее казались они — будто от веку стояли на этом месте. Я зажмуривал глаза, старался смотреть в другую сторону, но мне не давала покоя потрясающая картина, застывшая на горизонте. Даже у себя дома, когда перед самой грозой я уплывал в тростниковые заросли, мне не доводилось видеть таких облаков. Эти облака были чересчур белыми, чтобы нести в себе грозу, и к тому же странным образом заострялись кверху. Я стоял, опершись обеими руками о балюстраду, и смотрел на далекие облака, солнечные блики на их поверхности, размышлял об опасности, таящейся в остроконечности блестящих шлемов и жутком совершенстве застывшего безмолвия. Рядом со мной остановились юноша и девушка. Девушка поправила на плече сумку и восхищенно произнесла:

— Schön, das Gebirge [19] Какая красота — эти горы (нем.) . .