Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

— Кто — все?

— Да вы, мужчины.

— Почему же?

— Все вы живете какими-то юношескими представлениями, в мире идеальных понятий, не отрицай, мне часто приходилось это слышать, особенно среди ночи avant ou après l'amour [20] До или после любви (франц.) . . Твой опыт не подсказывает тебе, что люди готовы раскрыть свою душу именно в эти минуты? Или ты из числа мужчин, которые в подобной ситуации стараются выговориться сами и слушают только себя?

Большой глоток «Фандана» помог мне скрыть внезапное замешательство, к тому же передо мной на столе было такое обилие еды и питья, что я мог спокойно отсидеться за ними, спрятаться от прямого вопроса, но сердце мое наполнилось тоской — скольких мужчин она знала, с какой легкостью и естественностью она говорит о таких вещах, не сомневаясь при этом ни на секунду, что и у меня есть подобный опыт, что и я будто бы не способен слушать другого человека, — это я-то, который не знает, что такое женщина; мне нужно ответить ей, но я не в состоянии.

— У всех молодых людей, наверное, проявляется эта черта, — продолжает она, слава богу не требуя от меня ответа, — я бы сказала, склонность к мечтам об идеальном, вернее, к идеальным амбициям, потому что тщеславие есть оборотная сторона высших стремлений, как ты думаешь?

— Пожалуй, в этом есть свой смысл.

Ну вот, наконец и я что-то сказал, пусть даже банальность, теперь она может взять свой бокал и немного отдохнуть, а мне уж придется подыскать какое-то более солидное продолжение разговора.

— Может быть, я утерял веру в идеал оттого, что достиг очень многого, а возможно, так и должно быть, когда начинают свершаться твои чаяния и надежды и ты вдруг обнаруживаешь, что все идет далеко не так, как ожидал, тогда возникает ощущение пустоты и утраты.

— Едва ли женщина поймет и примет это.

— Отчего же ты стала заниматься биологией клетки?

— Мой старший брат учился на химическом, а отец твердил, это, мол, не женского ума дело. Я решила доказать ему, что мне по плечу такая, да и вообще любая работа и я ничем не хуже, потом выяснилось, что у меня есть склонность к скрупулезному анализу и соображаю я неплохо, более того — даже очень хорошо, вот так из химии я шагнула в биохимию, где требуется исключительно точный подход к предмету. А благодаря биохимии позднее нашла себя в клеточной биологии. Но идеала у меня никогда не было. Хотя, может статься, ты назовешь идеалом мое вечное стремление любой ценой утвердить свое равноправное «я» там, где властвовали мужчины.

— А сейчас?

— Все то же. Мне, например, не по себе, что рядом сидит мужчина, преуспевший больше, чем я.

— Это просто везение.

— Нет, не думаю. В первую очередь все дело во времени, какое человек уделяет своей работе, а вот я — надо же было сообразить! — выскочила замуж, хотела иметь детей, но научная работа и дети — вещи несовместимые, потому что труд исследователя требует стопроцентной отдачи, и мужчина может себе это позволить, даже если в семье есть дети, женщина — нет.

— Но честолюбия тебе тоже было не занимать.

— Верно, но оно было совсем иным, чем у ребят, которых я знала. Они были тщеславными эгоистами, каждый хотел показать себя, и только себя: мол, смотрите, какой я единственный и неповторимый, и ведь в большинстве они оказались неудачниками, и среди них, например, мой бывший муж — он не мог примириться с мыслью, что у меня что-то получается, но я стремилась к славе, я хотела доказать, что женщина — любая женщина вообще — тоже способна сиять на научном небосводе, поэтому мое тщеславие было тщеславием всего пола, а не отдельного индивида. Лучше расскажи о себе — ты женат?

— Нет, не успел. Точнее… та, что мне нравилась, вышла за другого.

Я наблюдал, с какой непринужденной грацией она подносит к губам свой бокал, меня поражало, что жесты и мимику можно воспринимать как струнный квартет Гайдна, и в то же время я понимал, что мое восприятие этого чарующего единства объясняется незримым присутствием Марты. Всего два дня назад я вот так же смотрел на Марту, как сейчас на Адриен, но не потому, что она похожа на Марту, просто она тоже была женщиной, принадлежала к тому же полу, что и Марта, и мое внимание к ней было вызвано не иначе как ее рассуждениями о тщеславии пола. Теперь я мог подчинить себе мысли о ней, ведь чем дальше, тем острее становились чувства и желания, наполнявшие меня тревожным беспокойством, и тут я вспомнил моего приятеля Якоба, услышал его голос: «Ты считаешь, что чувства первичны и проявляются в поведении, однако это не так, поведение вовсе не есть выражение чувства в некий определенный момент, чувство не предшествует, но следует за. Попробуй, если хочешь, посмотри на девушку с вожделением и разыграй, что ты влюблен в нее, и так оно и будет! Поступки не умеют лгать».

— Ну-ну, — проговорила она, неторопливо допив свой бокал. — Значит, еще одна несчастная любовь.

И я, которого всегда поражало, что проще исповедаться совершенно незнакомому человеку, чем ближайшему другу или родным, услышал собственный голос (конечно, это сказал я , потому что хотел слышать ее мнение):

— На днях я повстречал ее сестру и, кажется, даже влюбился в нее.

— Забавно! Погоди, ты еще женишься на ней, как в свое время Моцарт и Дворжак женились на сестрах своих возлюбленных.

Разговор сразу переключился на музыку — она, оказывается, была просто без ума от чересчур эротической (по крайней мере для меня) музыки Моцарта, эта музыка дышала жизнью, была полна ею до краев, она не походила на углубленную, созерцательную музыку Гайдна и, не пытаясь осмысливать жизнь, безраздельно принимала ее, а в особенности эротическое ее начало как главное среди важнейших ее проявлений, — для меня это было непостижимо, ибо шло вразрез с представлением о человеке как о клетке или комочке, способных делиться надвое. Но в то же время это ничуть не мешало нам с полуслова понимать друг друга и в беседе о музыке находить новые и новые темы, что исподволь четко и недвусмысленно обозначило пределы нашего сближения, исключив и сведя на нет все прочие его формы.

Выйдя из «Швайцерхофа», я шел рядом с нею, держа в руках ее чемодан, он казался мне невесомым — пушинка и та была бы, наверное, сейчас тяжелее; и Адриен дважды не могла сдержать восторга по поводу моей незаурядной силы.

Возле ее гостиницы я совсем растерялся, не зная, как быть дальше. Чемодан я поставил в холле, она назвала свою фамилию и услышала в ответ номер комнаты. Наверное, мне пора? Нет, так нельзя, сначала надо попрощаться. А может быть, помочь ей отнести вещи наверх? Но к ней уже устремился служащий отеля, и я только успел крикнуть «пока, Адриен», она мельком взглянула на меня, перед тем как закрылись дверцы лифта, и теперь я следил за нею лишь по вспыхивающим лампочкам сбоку от двери. Вот она миновала второй, третий, четвертый, пятый этаж. На шестом кабина остановилась. Теперь она вышла, впереди несли ее чемодан, ну а дальше я не знал, что она делает — идет ли, остановилась ли уже возле своего номера, и снова перед моим мысленным взором проплыл ее последний взгляд, когда закрывались дверцы лифта, безразличный и невидящий. В этот момент она словно потеряла ко мне всякий интерес. Я еще постоял возле лифта и, когда, обернувшись, заметил нахмуренное лицо хозяина, поспешил удалиться. У меня из головы не шли те несколько слов, которые она небрежно вставила в поток английского, — avant ou après l'amour. Какую боль, оказывается, могут причинить несколько обычных слов! Мне представилось, будто я занозил палец, но боль я почувствовал только теперь, пройдет немного времени, и на этом месте образуется нарыв.