Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

— В таком случае, — не унимается она, — все, что совершает человек, естественно: и уничтожение целых видов животных, и опустошение зеленых массивов, и загрязнение водоемов. По-твоему, так должно быть?

— Несомненно, я в этом убежден. Раз человек, следуя своей природе, уничтожает все, он и самого себя уничтожит, подтвердив тем самым, что эксперимент эволюции ошибочен.

— Ты бы не стал так говорить, если б был отцом. Детям всегда желаешь более светлого и радостного будущего, чем себе.

— Именно поэтому лучше вовсе не иметь детей. Потом… мне кажется, человек, у которого есть дети, становится ужасно ранимым.

— Ранимым? В каком смысле?

— Ну, положим, ты горячо любишь какого-то человека, а он умирает, и для тебя это сильнейшее потрясение. Мне представляется, что потеря ребенка способна нанести еще более глубокую рану, чем, например, смерть матери. И чем больше на свете близких тебе людей, тем больше вероятность, что кто-то из них умрет.

— Но ведь дети умирают не так уж часто. И не страх смерти определяет твое отношение к ним, а постоянная тревога, как бы с ними чего не произошло. Долгие годы меня, когда я засыпала, терзали мысли о самых невероятных несчастьях, которые навсегда оставляли моих детей калеками. Почти каждый день. Я жила в состоянии неотвязного животного страха, он вылезал сразу, стоило мне положить голову на подушку. Сейчас ребята подросли, и мне стало чуть спокойнее. Но я не представляю себе, что слепой случай отнимет их у меня, нет, это невозможно. С годами в женщине все больше и больше проявляется мать, и это опасно, жизнь замирает для тебя, теряет свои краски, привлекательность. Und doch! Kinder! Das Einzige! [22] И все же! Дети! Мои, родные! (нем.) .

Красное вино, которым нас угощают на прощальном банкете, делает Адриен еще более разговорчивой.

— Единственное, о чем я жалею, — она энергично встряхивает черными кудрями, — это что я была замужем. Быть матерью — прекраснейшее призвание, но только без мужа. И это вполне возможно; начни я сейчас жизнь сначала, так жила бы одна. И детей завела бы от разных мужчин, чтобы уравнять генетический риск.

Она умолкла, на время задумалась и сделала два осторожных глотка.

— Настоящая пытка была. Сплошной ад. Но не хватало мужества признаться себе в этом. Доходило до драки, я царапалась, таскала его за волосы. Слишком ты горячая, говорил он. И ведь мы колотили друг друга! Что ты на это скажешь?

С какой стати она рассказывает мне все это? Чего ради ей всякий раз, как мы собирались на ужин, было делиться со мной воспоминаниями о неудачном браке. Почему? Может быть, потому, что мне из злорадного любопытства неплохо удавалось разыгрывать терпеливого слушателя? Студентка с трубкой — наверное, между нами установилась некая доверительная связь — подходит ко мне с новым бокалом, и я не в силах удержаться от соблазна: смотрю сквозь него на мир. Сейчас этот мир — Адриен, с нею мы каждый вечер садились вместе за стол, и благодаря ее присутствию, хотя она и старше меня больше чем на десять лет, я все это время ловко уклонялся от желания покопаться в своей ностальгии.

— Колотить друг друга — дело хорошее, если не слишком часто и без увечий, — говорю я. — Словесные перепалки или небольшая рукопашная схватка, как у птичек, которые живут строго моногамно.

— Ах, du bist so weise! [23] Здесь: какая проницательность! (нем.) . Тебе когда-нибудь приходилось драться с женщиной? Сколько людей с тобой разговаривали, как вот я сейчас, а тебе все будто об стену горох. Одно-два слова — и все встает на свои места. Но все-таки — прости, я, кажется, выпила лишнего — жаль, что тебе не пришлось драться с женщиной.

Она улыбается, шаловливо прикусывая нижнюю губку, и глаза ее за черными ресницами немного сходятся к переносице. Я смотрю на нее и тут же опускаю взгляд, она берет сигарету, но не прикуривает сразу, а теребит ее, играя пальцами, растягивает их наподобие улыбки. От нее исходит магическое сияние, тень от бокала с красным вином падает ей на руки, она опускает его, небрежно прикуривает, и в этот момент я отваживаюсь снова взглянуть ей в глаза, в них все та же улыбка, она и белая полоска зубов, которыми она прикусывает губку, удачно гармонируют друг с другом, я чувствую, как лицо мое заливает краска смущения, поэтому я, в надежде, что это поможет и улыбка исчезнет, слегка прикасаюсь к ее руке в кольцах.

— А вот и я, — слышится громкий голос Эрнста Битциуса. Он стоит рядом и делает вид, будто не заметил, как я поспешно отдернул руку.

— Мне бы хотелось пригласить вас в воскресенье на прогулку в горы, если вы не возражаете. Вы ведь не сразу собираетесь уезжать? А завтра, в субботу, я покажу вам свой институт. С субботы на воскресенье и с воскресенья на понедельник вы можете переночевать у меня. Ну как?

— Я с удовольствием, — говорит Адриен.

— А ты, Мартин?

— Да, — начинаю было я, — тут…

— Also, verabredet! Jawohl [24] Итак, договорились! Порядок (нем.) . , все прекрасно. Завтра, Мартин, мы обсудим научные планы и поговорим о твоем великолепном докладе. Нам есть чему поучиться у него, не так ли, фрау Поншар?

— Несомненно. И мне бы хотелось поработать в его лаборатории.

— Да, — на лбу Битциуса появляются маленькие морщинки, — неплохая идея, но… Я бы и сам не прочь, только, к сожалению, никуда я отсюда не вырвусь. — Он по очереди смотрит на Адриен и на меня. — Так в самом деле взял бы? — И он улыбается как ни в чем не бывало.

— Что?

— Ты в самом деле взял бы фрау Поншар к себе на работу? — Он нарочно подчеркивает «на работу».

— Почему бы и нет? — Я стараюсь казаться как можно спокойнее.

Неужели она действительно не отказалась бы от приглашения? Помнится, она несколько раз сама намекала на это, когда мы встречались за ужином в «Швайцерхофе».

Студенты тем временем освободили от стульев середину зала, и длинноволосые музыканты надели свои хомуты — гитары. На зал обрушился оглушительный визг.

— Позвольте вас пригласить, — обращается Битциус к Адриен.

— С удовольствием.

Он тут же берет ее за руку. Редко приходилось мне встречать людей с такой энергией и хваткой, как Битциус. От него веяло покоем, и во всем он был первым, это проявлялось в его решительной осанке и в том, как он смотрел на собеседника своими шоколадными глазами, в которых беспрестанно вспыхивали крохотные золотисто-коричневые искорки. Я вижу, как они спокойно плывут по залу, но благородная грация их движений кажется мне бессмысленным шарканьем по полу, и тут откуда-то из самых сокровенных глубин моего далекого кальвинистского прошлого, не подотчетная сознанию, является мысль: а ведь это действительно грешно. Когда я вижу танцующих, я становлюсь меланхоличным, скорее даже печальным, сумрачным, несчастным. Я безмолвно смотрю на очаровательных юных швейцарок, на девушку с трубкой, мы с нею так и не обменялись ни единым словом за все время конгресса, но мне приятно сознавать, что между нами все же установилась неуловимая связь, незримый контакт обоюдной симпатии. Она тоже танцует; когда наши взгляды встречаются, она улыбается, словно в оправдание своей измены. Сейчас танцуют все, вот ребята-немцы, выпускники этого года, они одержимы идеей достигнуть высот в биологии клетки, и руководит ими не столько любовь к предмету, сколько тщеславие. В перерывах между заседаниями, когда мы выходили выпить чашку кофе или чая, они беспрестанно атаковали меня вопросами. Один даже робко заикнулся, мол, нельзя ли ему некоторое время поработать у меня. Я старше их совсем не намного, но они обращаются ко мне как к мэтру. А теперь вот отплясывают. Если это называется жизнью, то зачем я, господи, существую? Не хочу и не буду смотреть на это, лучше уйти. Я поднимаюсь и иду к выходу, лавируя между парами, но меня догоняют Адриен и Битциус.