Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Я возвращался назад под густым зеленым сводом аллеи Лаубенгенге. В вечерние часы этот город мало чем отличался от других городов. Горели уличные фонари. Проплывали мимо призрачные темные фигуры прохожих. В узких проулках прятались таинственные тени. Но чего-то не хватало. Я шел уже по Юнкернгассе и, оттого что на родине не так часто выходил вечером на улицу, понял, чего тут недоставало. Закусочных, где всегда толпились подростки. Почему мне сейчас вдруг так захотелось увидеть длинноногих, с распущенными волосами девчонок, которые в Нидерландах пасутся буквально во всех закусочных и кафетериях и, вероятно, так же легко доступны, как жареная картошка «фрит»? Почему при виде этих юных особ мне порой казалось, что походи я года три в такие забегаловки, и не страдал бы сейчас от своих комплексов? Нет, вряд ли, просто надо было в свое время почаще назначать свидания разным другим девчонкам, бродить с ними по окрестностям, в сумерках или под весенним солнцем. Теперь это невозможно. Все ушло безвозвратно и навсегда. Рассчитывать уже не на что. Но вместе с тем я гордился, что не поступил так, и точно в одобрение этого передо мной, прямо посередине улицы, неожиданно выросла приземистая башенка с широкой покатой крышей и с циферблатом под ней, больше напоминающим человеческое лицо. Башню я узнал сразу, потому что видел ее изображение в какой-то книге об Эйнштейне. Вот здесь он — фантазировал я, — проезжая мимо в трамвае, однажды представил себе, что если двигаться со скоростью света и при этом смотреть на огромный циферблат, то стрелки останутся неподвижными. Гениальная догадка, по значению своему намного превосходившая открытие Джеймса Уатта, которое тот сделал на кухне своей матери, — открытия всегда были привилегией замкнутых, обращенных в себя, одиноких личностей (к сожалению, члены этой формулы поменять местами нельзя: если ты такой же, как я, то это отнюдь не гарантирует, что тебе дано сделать подобное открытие), людей, способствовавших прогрессу человечества, победивших холеру, тиф и чуму; тех избранников, чьи прозрения воплотились в реальные формы власти над материей и тайнами существования.

Я направился по Крамгассе в сторону Медвежьей ямы, потом свернул направо, чтобы разглядеть вблизи давно уже замеченную башню. Я шел и шел по Мюнстергесхен и внезапно — я к этому не был готов — передо мной распахнулась площадь, совсем небольшая, но пугающе голая и безлюдная, без единой машины. Ни деревца, ни кустика, абсолютная, внушающая ужас пустота, по ту сторону которой перстом божьим взмывала вверх башня. Она застыла точно каменный колосс на границе чужого владения, и я почувствовал, как кровь застучала у меня в висках. Я словно вернулся в детство, на ту самую площадь, которую впервые увидел, когда меня повели удалять миндалины, и которую много позже по дороге на катехизацию видел по вечерам регулярно один раз в неделю. Мне тогда уже исполнилось тринадцать, но каждый раз я, затаив дыхание, останавливался где-нибудь в темном уголке и смотрел, как ребята играют на площади. Была у них одна игра, они называли ее «пряталки». Тот, кому доставалось водить, отворачивался к стене, зажмуривался, даже закрывал лицо руками и считал: «Десять, двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят, шестьдесят, семьдесят, восемьдесят, девяносто, сто, сто десять — убегай, а то повесят». Потом он отправлялся на поиски тех, кто спрятался; некоторые оказывались расторопнее, успевали добежать до стены раньше его и «выручиться», как они говорили, после чего ждали, пока водящий отыщет остальных. Иногда я тоже прятался, но, если меня находили, результат всегда был одинаков: «Ты с нами не играешь»; их крики я слышал потом весь вечер, и даже в консисторскую, где нас гоняли по нудным вопросам и ответам Гейдельбергского катехизиса, до моего слуха доносились обычно приглушаемые окнами звонкие голоса ребят на площади, меня неудержимо тянуло туда, к ним. Но я казался им переростком, мое детство было уже далеко позади, однако оно оставило мне неосуществленные желания, манящий звук ребячьих голосов проникал сквозь витражные стекла, а я сидел среди своих ровесников-мальчишек (у девочек катехизация, конечно же, проводилась в другой день), они скучающе-рассеянно смотрели перед собой, совсем не прислушиваясь к нудному, монотонному голосу пастора, впрочем, то, что происходило на улице, интересовало их еще меньше, ведь это был пройденный этап — время игр на площади до самых сумерек для них миновало, отыграли они свое в футбол, и «вертушку», и «пряталки», накричались вдоволь, и голоса их не раз возвращались к ним, потому что, когда площадь пустела, на ней появлялось невидимое эхо.

Я долго еще стоял напротив той башни, немного наискось, почти вплотную к стене какого-то дома, и перед моим мысленным взором проплывали события, участником которых мне стать не довелось. Время от времени торопливо мелькали фигуры одиноких прохожих. Площадь словно приковала меня к месту, но пора было уходить, и вот я уже на Герехтихкайтсгассе — улице Справедливости. Нарекли ее этим именем не иначе как затем, чтобы поддержать в людях веру, будто на земле еще остался такой уголок. С моста Нидеггбрюкке, соединявшего высокие берега реки, поросшие густыми, развесистыми деревьями, сквозь кроны которых то тут, то там проглядывали звездочки огоньков, я видел внизу стремительный темно-зеленый поток. Ночной ветер, сильный только здесь, высоко над Ааре, обдувал мое разгоряченное лицо. Шум бегущей воды рождал чувство сладкой усталости и был единственным живым звуком в замершем городе. Но ощущение мертвой неподвижности Берна прошло, когда я брел по улице Постгассе, мимо ратуши, — одинокие женщины стояли под аркадами, они не заговаривали с мужчинами, те, приоткрыв дверцу машины, первыми обращались к ним, некоторые женщины садились, и машина неслась в направлении района Бруннен.

Я хотел снова ощутить прохладные струи ветра над Ааре и, глядя с моста Корнхаусбрюкке на вереницу автомобилей, подчеркнуто медленно ползущих вверх по извилистым дорожкам среди пышной прибрежной зелени, неожиданно подумал, как просто было бы вот сейчас перелезть через ограду моста и прыгнуть вниз, доверившись живому току вод. Голова моя, правда, уже остыла, но искушение было почти непреодолимым. Миг — и блаженная стремнина оставит о тебе одно лишь воспоминание. Сзади прогромыхал трамвай, совершенно пустой, если не считать вагоновожатого. Я отступил от парапета, повернулся и зашагал к центру города.

С улицы в комнату залетало столько шума, что сон никак не шел. Я отбросил одеяло, раздвинул шторы. Посреди Нойенгассе тарахтел огромный желтый кран. Что это им в голову взбрело работать ночью? Чтобы днем не мешать движению? А как же людям спать? Под моим окном прохаживались две женщины. На другой стороне улицы появились две девушки, молоденькие и длинноволосые. Из Генфергассе выехала черная машина. Затормозила. Пожилой мужчина выбрался из нее, жестом пригласил девушек прокатиться. Одна из девушек — мне только сейчас удалось разглядеть, что она была совсем юная и очень хорошенькая, — согласно кивнула. Тогда из машины вышел другой мужчина, в черной форменной одежде, и распахнул дверцу перед девушкой, почтительно ожидая, пока она договорится с хозяином.