Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

— Большинству известных культур совершенно не знакомо понятие «влюбленность».

— Это ни о чем не говорит. Большинству культур на земле не известна вера в Христа, а из этого отнюдь не следует, что веры как таковой нет и быть не может или, наконец, что она лишена смысла.

Мне показалось, что я перескакиваю с одной темы на другую, это напомнило мне маму.

— Если все, что ты говорил о животных потребностях, соответствует истине, то я давно бы уже, наверное, поступил именно так, чего проще: заплатил известную сумму, и самые красивые женщины — твои.

— Ты что, хочешь сказать, что никогда…

И в этот же миг он исчез, его сиденье пустовало, и мне некому было крикнуть: «Смотри, еще один коршун», и никого не было рядом, когда на подъезде к какому-то немецкому городку (к тому времени я уже свернул с шоссе, потому что решил заночевать в маленькой шварцвальдской деревеньке) я случайно обратил внимание не необычную птицу, суетящуюся в водах быстрой речушки, вернее, просто бурного ручья. Я переехал через мост и, отыскав подходящее место, остановил машину. Дверцу я оставил открытой и помчался назад, в надежде застать это существо. Странно, сколько лет проходит, прежде чем посчастливится наконец разыскать птицу, увидеть которую давно мечтал. Как, интересно, Якоб объяснил бы это при помощи своего метода, сопоставляя поведение человека и животного? А может быть, не Якоб, а кто-то другой? Пока еще жив, я просто обязан увидеть эту птицу, думал я, подбегая к речке, но тут же тряхнул головой, отгоняя прочь неуместную мысль, и в ту же секунду я увидел ее, о которой знал только по книгам, — единственная из всех певчих птиц, живущая на воде и стоящая особняком в орнитологической систематике вместе с небольшой группкой ближайших родственников. Оляпка летела низко над водой, похожая на большое шумное насекомое. У самого моста она села на торчащий из воды обломок камня, окруженный белой пеной. Но птица словно не замечает этого и стоит, раскачиваясь на своих удивительно гибких ножках, словно отбивает воде поклоны. Теперь я могу рассмотреть ее: внешне она чем-то напоминает крапивника, только побольше его, и даже голосок похож — резкий и высокий, он звучит особенно привлекательно, если его записать на пленку и затем прослушать на малой скорости. При этом оляпка часто моргает глазками, как будто на маленькой головке вспыхивают крошечные лампочки. Потом она спускается в ручей и спокойно шагает против течения, опустив головку под воду, на поверхности видна лишь часть ее спины. Пройдя так порядочное расстояние, она появляется над водой целиком, перелетает чуть дальше и снова окунает головку в воду, выставляя на всеобщее обозрение смешной торчащий хвостик и тем самым демонстрируя полное пренебрежение к окружающим. Я вернулся к машине. Здесь, в деревне, я и заночую. Мне непременно надо детально ознакомиться с поведением этой птицы, выяснить ее повадки и привычки, ведь хотя бы по тому, как она летает и ходит, можно заключить, что это типичный образчик убежденного и счастливого одиночки. Как ни странно, в природе меня привлекало в первую очередь все, что было созвучно моему мироощущению — пока я ехал сюда, меня постоянно раздражали неразлучные голубиные парочки, которые, подобно ревнивым супругам, ни на секунду не упускали друг друга из виду, и в то же время свободно парящий коршун способен был вызвать во мне восторг. Однако одиночество оляпки казалось еще более органичным и неподдельным: независимая птица, для которой любая стихия — родной дом.

Когда я снова пришел к тому ручью, начинало уже смеркаться: найти комнату было далеко не легким делом. В конце концов я с превеликим трудом все же подыскал место в гостинице. Хозяин упорно говорил со мной только по-английски, хотя я обращался к нему на его родном языке. Что это он, хотел похвастать своими знаниями иностранного языка? В таком случае пускай и он убедится в моих лингвистических способностях. А оляпка, когда я подходил к воде, все так же деловито посвистывая, уверенно вышагивала посреди стремительных бурунчиков. Завидев меня, она моментально исчезла под мостом. Там, наверное, дуплянка. Вполне возможно; и это, пожалуй, единственное, что может спасти оляпку в Европе.

Пока я стоял на мосту и размышлял, до моего слуха донеслись звуки духового оркестра. Так вот почему владелец гостиницы в потоке английских слов обронил то единственное немецкое «Fest»: наверное, не мог сразу вспомнить, как будет по-английски «праздник». Значит, здесь праздник, и отовсюду, должно быть, понаехало много гостей. И действительно, чем ближе я подходил к деревне, тем больше попадалось мне нарядно одетых, оживленных людей. Что же это за праздник? Я задавал себе этот вопрос не из любопытства, нет, просто мне нужно было где-нибудь перекусить, и я искал уголок потише. Однако шумные, многоголосые толпы гуляющих заполонили все ресторанчики и кафе. Было по-вечернему свежо, но, несмотря на это, даже за столиками на террасках не было ни одного свободного места. Голодный и усталый, я брел по улице, наверное центральной, а вокруг меня бурлило праздничное веселье, люди обменивались радостными приветствиями. Сначала робко, но мало-помалу все смелее, я открывал одну за другой двери и всюду слышал:

— Alles belegt [14] Свободных мест нет (нем.) . .

— Alles belegt, Entschuldigung [15] Извините, свободных мест нет (нем.) . .

— Besetzt, Wiedersehn [16] У нас занято, всего хорошего (нем.) . .

— Heute abend alles belegt [17] Сегодня вечером все занято (нем.) . .

— Kommen Sie später [18] Заходите позднее (нем.) . .

Оставалось ждать, когда все эти люди наконец угомонятся, другого выхода не было. И я принялся бродить по темным улочкам и переулкам, пока не оказался невзначай в самой гуще праздника. Музыканты надували щеки, словно не замечали вокруг себя беззаботного, буйного смеха вперемешку с шумом множества голосов, звуки тускло поблескивающих медных инструментов тонули в этом гвалте, и оркестр здесь был слышен, пожалуй, хуже, чем давеча возле речушки. Все ходили дружными компаниями, лишь я гулял сам по себе. И никому не было дела до моей персоны, словно меня и не существовало. Будь то обычный вечер, кто-нибудь из прохожих, возможно, и обратил бы на меня внимание. Однако сейчас (и причиной тому было спиртное — лица мужчин раскраснелись, а женщины рассыпались воркующим бисерным смехом) меня просто не замечали. С тем же успехом я мог там и не появляться. Я превратился, как часто снилось мне в детстве, в прозрачное существо. Я выходил на запруженную людьми площадь, но никто меня не видел, потому что я был из стекла. Этот сон раньше пугал меня, сейчас же, наяву, он вселял в меня радость — что само по себе тоже было страшно — гораздо более сильную, чем, по идее, можно было бы ожидать. Пьяные натыкались на меня и спокойно шли дальше, будто ничего не произошло. Было довольно прохладно, я вдыхал почти по-зимнему колючий воздух и несколько раз даже зябко вздрагивал, но прогулка согревала душу. Чувство голода давало о себе знать, только и оно исподволь приобретало беззаботно-игривую окраску: я — это я, я был бы в большей степени я, если бы на мне не было этой одежды, она, рассуждая строго, не относится к моему «я», лишь скрывает его. Я ощутил прилив неведомой уверенности, я был неуязвим; даже неразлучный спутник, мой навязчивый невидимый соглядатай — подсознание — не в силах теперь внушить мне страх, потому что если я и умру, то не я уйду в небытие, а мир прекратит свое существование. Мое «я» есть непреложно-вечная истина, единственно верная, все окружающее — химера, и существует оно лишь постольку, поскольку я этого хочу, в моей власти уничтожить его в один момент. Вот передо мной дома, люди, но все это другое, чужое, чуждое феномену моего «я», творящему самого себя независимо от окружающего его «не-я». Существует лишь одно противопоставление: «все остальное» и «я».