Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Я остался жить у тетушки в просторном доме, шарики в сарае продолжали вращаться, я исправно ходил на занятия, сдавал в срок текущие экзамены, потом — выпускные, почти ни с кем не общался и проводил вечера напролет за чтением философских и теологических трудов, книг по современной физике и радиоастрономии, которые были очень созвучны моей тяге к мистическому. Меня неотступно преследовал страх вновь очутиться в том же мирке, который некогда породил меня. Нельзя сказать, чтобы я стыдился этого окружения, нет, скорее я опасался быть втянутым в удушливую атмосферу тупого, инертного мышления, где под счастьем понимают удовлетворенность достигнутым и отсутствует потребность в переменах, где пределы духовного ограничиваются знанием рыночной конъюнктуры и ссудных процентов на теплицы. Однако обстановка в университете была не намного лучше. Как правило, после одного-единственного научного успеха, по большей части кандидатской диссертации, человек посвящал себя на всю жизнь административно-организационной работе.

Через несколько дней после того, как я сдал выпускные экзамены, скончалась моя тетя. Нарушение кровообращения левого бедра и тромб в сердце. Она умерла, уповая на господа, который в ее воображении представал не генералом, а добрым старцем, у престола которого ей, облаченной в белоснежный подвенечный наряд, предстоит петь псалмы в небесной бесконечности дней. Через несколько месяцев за ней последовал ее упрямый братец, мой отец, а я пока переехал к матери и стал присматривать себе жилье. На отцовской машине я за сорок пять минут добирался отсюда до своей гистологической лаборатории, где готовился к кандидатским экзаменам. Нам остался сад. А теплицы я распродал. Их разобрали и как-то зимним утром увезли. Только две я все же сохранил: в них раньше выращивали виноград; в одну я поместил перпетуум-мобиле, который здесь затих, и никакая сила не способна была привести его в движение. Лишь на короткое время он оживал как нормальная система в этом мире, где безраздельно властвуют два закона термодинамики.

А на кафедре искусственного выращивания тканей я превратился в незаменимого сотрудника. Этот раздел биологии оказался как раз тем, что я искал, — работа вызывала азарт и приятно щекотала нервы. Я не только упражнялся в технике выращивания клеток, чем снискал себе ненависть лаборанток, видевших во мне незваного гостя на принадлежащей только им территории, но я также лихорадочно собирал появлявшиеся в научной периодике статьи по интересующей меня теме. Не успел я сдать кандидатские экзамены, как от рака горла умерла мама. Дышать ей с каждым днем становилось все труднее, это была мучительная, долгая пытка. И во время этой страшной болезни, доставившей маме столько страданий, ко мне на короткое время вернулась утраченная вера в Него, которого я желал возненавидеть. Он представлялся мне палачом, презирающим человека. В этом я мог его понять, но никогда не буду в состоянии принять тот страшный выбор, от которого суждено было умереть моей горячо и нежно любимой матери.

За короткое время меня признали как специалиста. Этому способствовало несколько публикаций. В университете подготовили справку о моей профессиональной незаменимости, так что я не попал в армию и после сдачи кандидатских экзаменов занялся диссертацией. Через три года я защитил эту диссертацию перед ученым советом университета, а спустя еще два года уже возглавлял кафедру искусственного выращивания тканей и читал лекции. Вскоре начали поговаривать о том, что, мол, кафедре необходимо иметь и свою лабораторию. А если есть лаборатория, руководить ею должен профессор. Выбор остановился на мне. Итак, мне тридцать, и я профессор. Поистине головокружительная карьера. Вот и вся моя биография. Я с детства отвергал идею связать мое будущее с разведением и выращиванием, но, как оказалось, сделал все возможное, чтобы в конце концов заняться именно этим делом.

Шел прием. Я стоял в стороне и смотрел в глубину зала перед собой. Если кто-то заговаривал со мной, я отвечал, но больше из вежливости. Кельнеры беспрестанно подходили ко мне, предлагали чего-нибудь выпить. Почти все, кто ко мне обращался, были одержимы одной идеей — заполучить мою персону для участия в том или ином собрании или заседании. Но официально-любезный тон моих ответов помог мне в конце концов отвадить всех этих неестественно улыбчивых просителей, так что теперь я могу беспрепятственно прогуливаться по просторному залу. Это старинный замок. Его перестроили, и сейчас здесь разместилась гостиница с рестораном. Я бреду сквозь голубую завесу табачного дыма к окнам, откуда можно видеть внутренний дворик в обрамлении старинных пристроек. Там внизу играют ребятишки, резвятся в лучах сентябрьского солнца, до меня доносятся их голоса, это дети приглашенных. С каштанов срываются желтые листья, укрывают ковром тихую мирную площадь. Она невелика и поэтому, слава богу, не вызывает боязни открытого пространства. Посредине зеленеет большой газон, в центре его — солнечные часы, о которые разбиваются лучи солнца. Ну-ка, сколько же здесь детишек? Двенадцать — девочки в белых платьицах и мальчики в синих костюмчиках. Они перебегают от дерева к дереву — такая у них игра. Деревьев ровно десять, поэтому двое ребят все время остаются лишними, правда, одиннадцатый вместо дерева пользуется солнечными часами. Я понял, каждый должен успеть захватить себе дерево. И всякий раз кто-то один остается без дерева. Я никогда не знал такой игры. И, наверное, всегда бы проигрывал. Личики детей сияют. Иногда на них сверху опускаются листья. Но они не замечают и продолжают носиться по этому осеннему ковру, не ведая устали и покоя. Странно, но ничто не причиняет мне большей душевной муки, чем вид резвящихся детей! Я допиваю свой портвейн и отхожу от окна, проталкиваюсь среди гостей, беру новый бокал и направляюсь в другой конец зала. Здесь тоже есть окно. Деревянные переплеты разделяют его поверхность на множество частей. Окно выходит прямо на островок посреди крепостного рва — крохотный, поросший кустарником садик, на котором поселились лысухи. Утки что-то не поделили в воде. Разрезая солнечную дорожку, наискось через ров, хлопая крыльями, проносится стайка камышевок.

Я пью вино частыми глотками, и только сейчас до моего сознания начинает доходить, как много здесь собралось людей. Возникает привычная мысль: а ведь она вполне могла бы быть здесь. Со мной это бывает часто — в поезде, на перроне, в концертном зале или вот как сейчас — на званом вечере. Возможно, Марта где-то близко. Я пристально вглядываюсь в заполненное гостями пространство зала. Может быть, она среди них? Разговаривает с кем-то? Чем больше я пью, тем чаще и чаще среди женских лиц вокруг мне видятся ее черты. Сходство по случайному совпадению проявлялось вдруг то в знакомой складочке под глазами, то в похожем движении рук или цвете волос. Мне всегда достаточно небольшого опьянения, как сейчас, чтобы ощутить слабое подобие того, что зовется счастьем, испытать грустную радость, какой наполняет душу эта тусклая тень настоящего. Надо поскорее уйти отсюда, новобрачных я уже поздравил, виноград вручил. Чего же я медлю? Жакелин на самом деле очень хороша; Якоб как будто счастлив, но выглядит несколько потерянно возле своей великолепной невесты: выпь рядом с пурпурной цаплей. И вот, когда обозначилась пауза в поздравлениях и рукопожатиях, он вдруг оставляет ее и начинает протискиваться сквозь толпу гостей. Подходит ко мне.