Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Примерным учеником я был и в реальном. Мне в голову никогда не приходило прогуливать, издеваться над учителями или не выполнить домашнее задание. Я не хотел вот так просто распроститься с моим трудно добытым правом учиться дальше. Останься я на второй год или пожалуйся на меня кто-нибудь из учителей — это доказало бы моему отцу, что нет во мне тех талантов, на которые некогда намекал наш завуч, и в этом случае не видать бы мне школы как своих ушей. Тогда бы мне грозил сад. Но все это осталось позади, как только я получил аттестат. Не закапывать же теперь в огороде свои таланты. А куда дальше? Отец дал согласие на институт, если я пойду на врача или в вагенингенскую Сельскохозяйственную академию. Но душа моя не лежала к прикладным дисциплинам, я хотел стать ученым-биологом. После долгой борьбы он наконец примирился с мыслью о моем дальнейшем биологическом образовании как не с самой лучшей альтернативой искусству врачевания или какой-нибудь сельскохозяйственной специальности.

Так я стал биологом. Сначала нас, первокурсников, знакомили с разными биологическими отделениями. И вот однажды вечером мы оказались в чердачном помещении лаборатории на последнем этаже института, где нам продемонстрировали какой-то тканевый препарат. Лаборантка рассказала, что оранжевые культуры, которые мы видим, выращены из одной-единственной клетки лежкого сорта моркови. Этот примитивный препарат просто потряс меня. Моему воображению рисовалась головокружительная перспектива. По спине пробежал холодок. Те, кому предстояло стать моими однокашниками на ближайшие годы, задавали какие-то вопросы и перебрасывались шуточками, переговаривались и бродили по чердаку. Вид на Hortus [1] Hortus ( лат. — сад) — здесь: ботанический сад при институтах, университетах. — Здесь и далее примечания переводчиков . за грязными стеклами интересовал их гораздо больше, чем какой-то препарат в пробирке. А я с замиранием сердца смотрел на него. Мне разрешили подержать пробирку, и теперь я рассматривал вблизи это бесформенное нагромождение клеток. Весь сентябрь, пока большинство моих коллег осваивались в новой среде, посещая, как заведено, студенческие клубы и вечера — я, затворник, с ними не ходил, — меня не оставляла мысль о препарате. Я помогал отцу в саду. Мы поднимались в пять утра и, пока в теплицах не становилось совсем душно, собирали томаты. В их желтовато-зеленой окраске мне виделись бледно-оранжевые клетки из пробирки. Я твердо знал — это именно то, что мне нужно и о чем я хотел бы знать больше, хотя еще и не понимал тогда, почему.

Занятия в институте я представлял себе иначе. Каждое утро нам читали здесь лекции по вспомогательным дисциплинам: физике, химии и геологии, — днем мы рисовали срезы плоских червей, морских звезд, пресноводных полипов и инфузорий. Поселился я у своих дяди и тети. Дядя пришел в нашу семью, женившись на моей тете, так что родовыми склонностями к садоводству не обладал. Но это был тоже человек с пунктиком — занимался изобретением вечного двигателя. После ужина он исчезал в сарайчике за домом, порой оттуда доносились его восторженные восклицания, и вот однажды поздним вечером он вбежал в комнату вне себя от радости.

— Есть, есть!

Он не обратил внимания на мою недоверчивую улыбку.

— Пошли.

Мы последовали за ним. В сумрачной глубине сарая виднелось кольцеобразное сооружение, составленное из отполированного до блеска металлического блюдца и плоского поблескивавшего в полутьме кольца того же металла, в которое дядя заключил блюдце. Между блюдцем и краями кольца, отточенными как бритва, образовывался узкий проход, по которому спокойно катились шарики. Их равномерное и постоянное движение покоряло захватывающей простотой и в то же время пугало непостижимой загадочностью, ведь по идее шарики когда-то должны были мало-помалу начать замедлять свой ход. Возле чудо-конструкции валялось несколько неиспользованных шариков. Я поднял один из них — он был легче пуха. Прокатил по ладони. Сила земного притяжения как будто не действовала на него. Я наблюдал за бегущими шариками. Благодаря расположению блюдца и внешнего кольца шарики, прокатываясь по зазору и постоянно опираясь в двух точках на ребра блюдца и кольца, встречали минимальное сопротивление. И тем не менее я не мог до конца поверить, что движение их будет длиться вечно; ведь в первую очередь оттого, что шарики были невероятно легки, обычное сопротивление воздуха неминуемо погасило бы их инерцию.

— Две поверхности, которые являются опорой шариков, обработаны настолько тонко, что трения как такового нет, — объяснял дядя.

Теперь, когда он показывал свое детище посетителям, можно было постоянно слышать это «как такового», что неизменно лишь укрепляло мое скептическое отношение к дядиной затее, хотя шарики без малейшего намека на усталость и все в том же темпе вершили свой бег перед изумленным взором друзей и родственников.

Но главный итог заключался не в самом перпетуум-мобиле, не в том, что была доказана возможность невозможного. Просто теперь мой дядюшка был обречен на бездействие. Цель жизни была достигнута, и он не знал более, чего ему желать и что создавать. Теперь, если не заглядывали посетители и некому было демонстрировать вращающиеся шарики, он садился в гостиной возле окна, опускал руки на колени, но его пальцы не останавливались ни на секунду, как будто составляли часть того движения, в сарае за домом. Мой дядюшка буквально таял на глазах, сморщивался. Он, подобно Симеону, наверное, мог бы сказать: «Ныне отпускаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром. Ибо видели очи мои спасение Твое». Было ли в этом истинное спасение, остается для меня неразрешенным вопросом и до сих пор. Тем не менее шарики продолжали вращаться. Сначала мне представлялось, что происходит это за счет их ничтожного веса — всякий раз, как кто-нибудь открывал дверь нашего сарайчика без окон и некоторое время шарил по стене в поисках выключателя, возникал совершенно незаметный воздушный поток, которого было вполне достаточно, чтобы привести их в движение; потом я предположил, что сама конструкция опорного желоба вызывала движение воздуха, подталкивающее шарики. Но проверить свою гипотезу я не решался, боясь нарушить это эфемерное движение. В разговорах с дядей я все же стоял на том, что энергия подобного движения пропадает впустую, что оно не имеет ни смысла, ни цели, ни какой-либо практической ценности. Дядюшка слушал меня — и словно не слышал; его лицо озарялось блаженной улыбкой человека, который обрел наконец то, что искал всю жизнь, и теперь может спокойно покинуть земную юдоль. Он отошел во время послеобеденного сна. Заснул и уже не проснулся. В тот день у меня не было лабораторных работ. Я никогда не мог представить себе, что смерть способна прийти так тихо и незаметно. Во мне не было ощущения безысходной печали или горестной утраты, просто случилось то, чему суждено было произойти.