Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Антитеза «природа — кальвинизм», являющаяся основополагающей для мировоззрения писателя, в контексте всего его творчества может быть дополнена рядом противоположностей, ей синонимичных. Естественность — ханжество, жизнелюбие — догматизм, душевная чуткость — фанатичное следование идее, лишенной какой бы то ни было жизненной ценности, — эти и другие 'т-хартовские антитезы определяют и практически обязательную для писателя «парную» систему построения художественной образности. В его книгах неминуемо сталкиваются приверженцы глуповато-обывательской, не терпящей ничего на нее не похожего морали и раблезианский жизнелюб в рясе, обладающий удивительным проповедническим даром («Племянник Мата Хари»). Сталкиваются невежды-старейшины, считающие себя вправе требовать от ближнего исполнения не соблюдаемых ими самими «божественных предписаний», и отец Маартена, знающий истинную цену каждому заработанному куску хлеба («Визит старейшин»).

Парные, контрастные образы 'т Харта населяют не только мааслёйскую глубинку, тот же принцип «антиподов» использует писатель и в изображении окружающей его «цивилизованной» реальности. И в этом прослеживается четкий взгляд автора на кальвинизм не как на островок фольклора, а как на особого рода нравственную недостаточность, тем более опасную в современном западном «обществе технократов». И не случайно антикальвинистская направленность творчества Маартена 'т Харта смыкается с, условно говоря, экологической. Ведь именно своим формальным, бездуховным отношением к окружающему миру сходны примитивные старейшины, и интеллектуал-режиссер, собирающийся перекрасить для съемок фильма ужасов 10 000 белых крыс («Морская прогулка поневоле»), и репортер, одержимый ультрасовременной идеей «дать интерпретацию действительности» и поэтому самой этой действительностью пренебрегающий («Замок „Мёйдер“»). И уж совсем близкие родственники в своей патологической нетерпимости к чужому успеху — брат Схарлоо, даже разорившийся на мопед, лишь бы скомпрометировать оригинала-пастора («Племянник Мата Хари»), и светский сплетник коллега К. из рассказа «Лошадь в погоне за ястребом».

Антирелигиозный пафос произведений 'т Харта направлен на подслащенное христианскими добродетелями ханжеское здравомыслие, стандартизованное благоразумие среднего буржуа, которое неизбежно отчуждает человека от природы, подлинные чувства заменяет шаблонной цветистой фразой. Критическая мысль писателя, прошедшего сквозь «чистилище кальвинистского детства», не знает оттенков черной краски. Достаточно вспомнить портреты кальвинистских старейшин, их «красные физиономии» со «следами неуемного потребления можжевеловки», чтобы оценить ту меру неукротимой ярости, которая порой заостряет перо Маартена 'т Харта до обличительной сатиры. Однако другой полюс, в 'т-хартовской образной системе призванный служить прибежищем добра и неписаных нравственных истин, пестрит многообразием оттенков, множеством импрессионистских мазков, иногда не складывающихся в целостную картину, а иногда в совокупности производящих впечатление, чуть ли не обратное авторскому замыслу. То, что противостоит кальвинизму, «природа», в терминологии М. 'т Харта, целомудренна и в самой себе заключает идею высшей нравственности, служащей для писателя синонимом добра. Но ближе всего к ней стоят, а следовательно, и руководствуются теми же законами истинной, «природной» морали, персонажи вроде пожилого ребенка, голубятника Йапи или безвредного дядюшки, изобретающего вечный двигатель. Одухотворен сокровенным воспоминанием писателя образ матери — кальвинистской мадонны, изо дня в день покорно тянущей лямку домашней работы и бесцветного существования. С глубинным, почти напевным лиризмом, порой расцвеченным добродушно-лукавым авторским смешком, выписаны образы этих людей, в силу своего «кровного родства» с природой обладающих нравственным иммунитетом ко всякого рода пошлости и грязи, но не способных оказать ни малейшего сопротивления натиску той обывательско-прозаической действительности, которая противна их естеству, но в которую они вовлекаются волею обстоятельств. Словно сознавая свою беззащитность и ранимость, они стремятся куда-то на периферию жизни, к уединению: в сумрачный сарай — изобретатель-дядюшка, на затерянную между небом и землей голубятню — Йапи, редко покидает удаленное от всех проезжих дорог хозяйство мать Маартена. Ведь только так, вдали от «цивилизованного варвара», можно сохранить незапятнанной свою душу, детскую доверчивость и нравственную чистоту. Тем большей нелепостью кажется смерть, тот «страшный выбор», падающий на всех этих людей, по идее ничем не прогневивших, да и неспособных прогневить, искренне ими чтимого «верховного судию», которого именует «палачом» Маартен, несомненное «альтер эго» писателя, в романе «Полет кроншнепов».

Сам Маартен, герой наиболее личного 'т-хартовского произведения, готов кулаками отстаивать свой внутренний мир. Сломить его не так-то просто, он, что называется, сильная личность, более того, в отличие от остальных «природных» образов, осуществляющих контакт с окружающей их природой почти на дологическом, эмпиическом уровне, Маартен — личность незаурядная, обладающая богатым интеллектом и высоким профессионализмом в той сфере, которая стоит как раз на стыке мира современного человека и мира природы, — биологии. Поэтому Маартен, человек науки до мозга костей, способен дать рациональное истолкование своим отношениям с действительностью, подвести «теоретическую базу» под свой отшельнический образ жизни. Дело в том, что биолог Маартен одинок и в противоположность Йапи, дядюшке и даже горячо любимой матери, всегда довольствовавшейся самым малым, свое одиночество сознает и им тяготится. С раннего детства лишенному живых контактов со сверстниками, воспитанному в кальвинистской семье, где обособленность от людей воспринималась как норма, Маартену тяжело дается азбука общения с миром себе подобных. Школа не только не способствует, а, наоборот, усугубляет изолированность легкоранимого подростка, презираемого одноклассниками за его блестящие успехи по всем дисциплинам. Постепенно Маартен, волею обстоятельств оказавшийся в положении парии, начинает платить окружающим той же монетой. Из-за стеклянной перегородки комнаты, предоставленной ему завучем для занятий, он наблюдает жизнь остального класса, «безмозглых болванов», чьи игры, смех, непосредственные ребячьи шалости вызывают у него смешанное чувство зависти и презрения, осознание себя «человеком толпы» и стремление выбиться наверх, «превзойти остальных». Одиночество, первоначально явившееся следствием уродливой социальной среды, с годами понимается им уже как конфликт природного и социального в человеке, конфликт личности и общества — социальной структуры, по мнению молодого биолога, враждебной естественной природе индивида. Таким образом, Маартен, вероятно сам того не сознавая, приходит к отождествлению кальвинистской среды, воспитавшей его духовно «неполноценной» личностью, и общества как такового. Оберегая свою нравственную основу, Маартен вычеркивает себя из коллектива, из семьи, называя их «суррогатами, которые другие принимали за верное средство от одиночества», и целиком открывается навстречу природному миру, отдавая ему без остатка нерастраченное душевное богатство. Как способ самозащиты от человеческого общества, законы которого ему не дано понять, Маартен создает свою «эмпирическую философию» — в известном смысле охранную грамоту внутреннего мира личности. «Я не представляю себе, что такое быть счастливым, — излагает Маартен собственную жизненную концепцию собеседнице. — Для меня очень важно… уметь как можно больше вбирать в себя слухом, зрением и обонянием, чтобы мои органы чувств меня никогда не подводили». В рассуждениях Маартена, ставящего себя по отношению к обществу в позу стороннего наблюдателя, слышатся отзвуки мировоззренческих выкладок самого писателя, сказавшего: «Я умею только наблюдать, и больше ничего. В то, что жизнь можно уничтожить, я не верю: всегда останется пара каких-нибудь насекомых, с которых эволюция начнется заново. Я чувствую себя бессильным изменить ход событий в мире. Я не борец на баррикадах, а только наблюдатель».